— Ну что ты-то ревешь? — спросил Борик брезгливо. — Иди лучше переоденься, покажись народу…
Грушенкову стоило больших усилий, чтобы не встать и не влепить ему, на сколько хватило бы силы. Он, конечно, не знал, почему плачет Лида, а Борик, наверное, знал или, во всяком случае, догадывался, но нельзя же так было — грубо, брезгливо, как будто она, как Алекс, уже и зависела от него в чем-то…
Лида встала со скамейки и, отвернувшись к стене, то есть к нему, к Грушенкову повернувшись, принялась промокать покрасневшие глаза беленьким крошечным платочком. Его она, конечно, не замечала. Ну и пусть! Он вовсе не желал быть нечаянным свидетелем ее слабости и вот стал… Это даже хорошо, что она не обращает на него внимания!..
— Мы будем репетировать в конце концов? — бездушно спросил Алекс, явно одну ее имея в виду.
Грушенков видел, как исказилось ее лицо досадой и болью. Значит, это и вправду из-за Алекса, не безразличен он ей…
— Проводи меня, мальчик…
Она смотрела на него и ему говорила. Грушенков вспомнил про свой разбитый нос, рука его невольно потянулась, чтобы прикрыть…
— Скорее же, скорее!.. — шептала ему Лида.
И он опять забыл про нос, про себя, про все, кажется, на свете. Он встал ей навстречу и следом за нею вышел из подвала. Было в этом какое-то волшебство. Кто мог предположить, подумать? Что вот так, ни с того ни с сего!.. Конечно, он лишь подвернулся под горячую руку, что ей в нем, конечно… И потом, он сегодня не в форме… Расступились почтительно фаны перед ними. Лида уже поднималась по лестнице, когда, оттолкнув Грушенкова, нагнал ее Алекс и остановил, придержал бесцеремонно за руку.
— Ты что? Куда? А репетиция? Ты же ничего не поняла!.. — выпалил Алекс торопливо.
— Уйди, Леша… — тихо попросила Лида и, взглянув через его плечо на Грушенкова, позвала: — Пошли же, мальчик!
— Ну объясни хоть что-нибудь, — сказал Алекс и зачем-то посмотрел на Грушенкова, как бы приглашая и его в свидетели, мол, видишь, ну чего ей еще на-до-то…
Лида ничего ему не ответила, повернулась и пошла наверх. Алекс капризно передернул плечами, по больше ни о чем спрашивать не стал, отступил в сторонку, давая Грушенкову дорогу.
— Начинается!.. — впрочем, ядовито прошипел он им вослед, но Лида, кажется, уже не услышала его.
* * *
Нет, он ни за что ни за кем бы вот так, как Алекс, не побежал: ни за Лидой, ни за Мэрилин Монро, ни даже за последним поездом — черт с ними со всеми, со счастливым билетом, с уплывающим призрачным счастьем, незаработанным, дармовым. Так не бывает, чтобы даром. А они всё бегают, надеются урвать, успеть, ухватить… Пустое. Да и кто сказал, что именно этот поезд твой? Или эта Лида… Почему она, а не любая другая красивая девушка? Кто выдумал романтические эти жалкие байки про алые паруса? Сиди, мол, и жди на берегу своего счастья или беги за ним как угорелый, себя забыв, не упусти, не прозевай… Нет, все должно приходить как бы само. То есть Борик, конечно, знал, что само собой ничего не бывает, за все надо платить звонкой монетой, пластаться и горбатиться, ломать голову, лицемерить или рисковать, даже унижаться, если требуют, и иначе нельзя. Но не по таким же пустякам! Не впрямую и не в лоб, а как бы по касательной. Это такая подготовочка, прелюдия, пролог к главному, заветному, которое обязано как бы само идти в руки. Такая это плата, о которой знаешь только ты, другие не догадываются. Короче, все должно быть тоньше. А оговорки, недомолвки, «как бы» да «вроде бы» — это лишь подготовительная работа, тьфу на нее и забыл, это невидимые миру слезы, они никого, кроме тебя, не касаются, их как бы нет для других. Иначе грош цена твоим победам. Никто не должен видеть, как роешь ты яму ближнему своему, хотя бы потому, что он туда не упадет. Что-то же должно быть тайным в этой жизни, известным лишь узкому кругу или тебе одному. Это только дураки живут с душой нараспашку.