Ведь втайне он всегда считал, что устроился в жизни лучше Цуканова и всех ему подобных, ведь считал же так, считал!.. Считал, что сам ушел от них далеко вперед, что многого добился, считал их фанатиками и чудаками, которыми во все века славилась русская земля. И так считать бы ему впредь… И что же мешает?
— Здрасьте, Андрей Владимыч!.. — заполошно крикнули ему на бегу, и еще один человек бегущий пронесся мимо, обогнал его тоже.
— Здравствуй… — отозвался он, крикнул вослед, так и не узнав ни по облику, ни по голосу, с кем поздоровался.
Грушенков, что ли? Да нет, этот покрупнее, пожалуй… Наверное, десятиклассник. Поздновато, однако, он бегает, но что тут поделаешь… Андрей Владимирович подозвал Бима, пристегнул поводок к его ошейнику и заторопился домой. И с какой это стати все Груня ему вспоминается?
Уже в прихожей слышна была музыка из комнаты дочери.
Андрей Владимирович, кряхтя, уселся на обувной ящик и переобулся в тапочки. А ведь пора, пора бы и самому заняться спортом, бегом или еще чем. Глядишь, и догнал бы их, всех бегущих, по жизни ли или просто по набережной, и, может быть, понял бы их, либо хотя бы приблизился к пониманию. Глупость, конечно, — что там понимать у них? — но ведь и вправду он незаметно отошел ото всего в последнее время, даже от своих жены и дочери как-то отдалился. А уж нынешних учеников — этого Груню, или Юдина, или Цуканова-младшего — что он знает о них?
Бим блаженно вытянулся на своем коврике в прихожей. Тоже постарел, бедолага, помудрел и, кажется, обленился, чуть что, норовит на боковую, приклонить большую умную собачью голову. Время идет, никого не минуя и не милуя.
Что-то новенькое тренькало у дочери на магнитофоне, орали какие-то юнцы срывающимися, форсированными голосами, силились будто, но никак не могли перекричать ритмизованное, ими же самими небось и созданное, жесткое и давящее на уши музыкальное сопровождение. Раньше ничего подобного у нее, кажется, не было. Замучили, конечно, Пугачева с Леонтьевым, но у них хоть можно было разобрать, о чем они поют, о каком-нибудь паромщике, помогающем влюбленным и вообще о чем-то таком, избитом и мелком, переходящем от одного певца к другому, даже словарь-то у всех у них был одинаково беден: любовь, судьба, звезды, люди, разлука, встреча, радость и прочая тоска. А тут, сколько он ни напрягал слух, затаившись на своем обувном ящике и не торопясь с него подниматься, не мог разобрать ни одной фразы, так только — улавливал отдельные слова, прорывающиеся сквозь громы небесные этой новой музыки. Да что уж там — не такой и новой, конечно, была она, их музыка, и раньше, только тихо, в черных пластмассовых раковинках наушников, прикрученная, придавленная регулятором громкости, забитая, разогнанная по углам, по темным закоулками дискотек и домашних самопальных пирушек, осужденная консервативным, так сказать, общественным мнением, отмеченная печатью инакомыслия и притягательной запрещенности, но прорывавшаяся отовсюду, смелее, нахальнее, не родниками, нет, а жуткой смрадной жижей, свищом, и Андрей Владимирович знал ее, конечно, помнил о ней, как о надвигающейся, ползущей на всех на них беде, жалко и мерзко успокаивал себя, усыплял, ловя эту музыку по радио и по телевизору — в дозволенных пока, кем-то определенных, отмеренных пределах, из распахнутых нарочно окон домов — динамиками наружу, с вызовом — нате! — (это когда, значит, родители на работе), из колонок полулегальной, полуподпольной, отчаянно гонимой бабой Шурой («Вот уйду на пенсию, тогда хоть трава не расти!»), но все же популярной среди учеников их школьной музыкальной группы — забыл вот название, но вроде бы и Юдин там подвизается… Наверняка и дочь слушала это, но тогда, когда его не бывало дома. Ну кто их теперь разберет-то с их музыкой, кто догонит, сопли утрет, кто выслушает? Седьмой класс, четырнадцатый год…