Человек бегущий (Туинов) - страница 98

— А я знаю! — сказала она задиристо. — Но если очень хочется, то можно.

Вот, значит, как они теперь? Андрей Владимирович развел руками, сразу и не найдясь, что ей на все это ответить.

Утро было студеное, ясное, солнечное. Ночью морозом прихватило лужи, и теперь они радостно, стеклянно звенели юным ледком под ногами. Грушенков старательно целил в них на бегу, норовя продавить носком или пяткой. И брат Серега, кажется, тоже заразился этой веселой игрой. После него лишь немногие лужицы на граните набережной оставались целы.

Грушенков бежал за братом метрах в пяти и видел, как стремительно тает в свежем утреннем воздухе пар Серегиного ровного дыхания, как мелькают его ноги в старых растоптанных кедах, как сбивается Сереге на затылок маловатая ему старая вязаная шапочка Грушенкова и как брат то и дело поправляет ее рукой. Из своего еще доармейского тренировочного костюма Серега безнадежно вырос, и теперь синие трико и курточка-олимпийка были ему тесны, плотно обтягивали крепкое, жилистое и мускулистое тело. Видок у него был, конечно, затрапезный, не то что у Грушенкова в новом-то модном спортивном костюме, но было в брательнике что-то неистребимо физкультурное, мощное, что-то неуловимое и притягательное так и сквозило во всех его умелых, рациональных движениях, что заставляло отвлечься от нелепого наряда его и даже любоваться Серегой, если уж на то пошло. Так, как брательник, бегал, пожалуй, только один человек — бывший тренер Грушенкова в секции бега. Оба они будто постигли какой-то не ведомый никому секрет, потому что умели бежать без всяких видимых постороннему глазу усилий, легко и естественно. И Грушенков все не мог налюбоваться братом в свободном этом беге. Впрочем, он любовался им не только сейчас, но и всю эту странную, короткую, словно пропетую, прозвеневшую на одной, пронзительной и ликующей ноте неделю, что брат жил дома, ходил по комнатам или сидел за столом в кухне, разговаривал по телефону, разбирал свои геройские реликвии, привезенные оттуда, или просто спал, закинув по-богатырски руки за голову. И вообще вся тусклая, приземленная, немая, вечно какая-то непутевая жизнь Грушенкова будто осветилась вдруг этим явлением Сереги, и нет, он даже не то чтобы жил все это время, а как бы восторженно созерцал брата, внимал ему, бежал вот за ним следом и всего себя уже мерил по нему, как по эталону, по недостижимому идеалу, по совершенству.

Уже само появление брата было знаменательным и неожиданным. Грушенков сидел в комнате за своим столом, пробовал сделать уроки и готов уж был бросить неблагодарное это занятие, сорваться куда-нибудь, хоть к тому же Славке Протасову, которому, похоже, снова требовалась помощь, и вообще за ним нужен был глаз да глаз, как вдруг распахнулась дверь, и на пороге вырос здоровенный дядька с рыжеватыми, кончиками кверху усами, в парадной форме воздушного десантника. Впрочем, сразу-то Грушенков увидел только голубой, небесной чистоты берет, лихо сдвинутый набок, уголок полосатого бело-голубого тельника и тусклой бордовой эмали орден Красной Звезды справа на груди. Слева были еще медали, одна «За отвагу», а под звездой гвардейский значок со знаменем и другие какие-то значки с парашютиками или с белыми эмалевыми цифрами по фиолетовому полю, но их уже Грушенков как следует рассматривал и трогал потом, когда Серегина форма висела на спинке венского стула, а сам он блаженно отмокал, плескался, фыркал в ванной, как конь, и пел сквозь шум воды какие-то свои солдатские песни. А тогда, когда только распахнулась дверь, брат гаркнул на всю квартиру: «Рота, подъем! Смирно-а-а! К торжественной встрече дембеля…» Дальше Грушенков не помнил, потому что висел уже у Сереги на шее и глупо смеялся, не в силах собраться с мыслями и ответить толково хотя бы на один вопрос брата. От Сереги крепко пахло одеколоном и сапожной ваксой, и еще, пожалуй, чем-то, неистребимо военным, армейским, десантным, наверное. Грушенкову даже подумалось тогда, что так пахнут бой или атака, или затяжной, со свистом ветра в ушах прыжок, в общем, что-то похожее, рискованное и смертельное, сам риск так пахнет, должно быть. Но, впрочем, это уж он накрутил тогда в восторге, насочинял, конечно, навыдумывал. Щеточка Серегиных усов легонько покалывала его горячую щеку, и губы брата как-то особенно тепло и с облегчением шепнули ему на ухо: «Прибыл в ваше распоряжение… Для мирной жизни… А здоров-то стал, Груня! Слезай, шею ведь мне свернешь!» Грушенков разжал занемевшие руки и очутился возле брата на полу. Какой уж там здоровый!.. От только чуть чуть, наверное, возвышался своей белобрысой макушкой над сержантским погоном на широком плече Сереги. Выглянула к ним в коридор соседка. «Здравствуйте, Сергей Николаич! — сказала застенчиво и поздравила: — С возвращением!..» Когда Серега в армию уходил, Маргарин к ним только поселилась в квартиру, и, будучи почти ровесниками, они держались тогда, конечно, на «ты». От этой Маргаритки то ли муж ушел, то ли она сама от него сбежала, отсудив жилплощадь, — что-то такое ворчала мать себе под нос, когда бывала с соседкой в ссоре, но Грушенков в это, разумеется, не вникал никогда. Да и какое ему до нее дело — лишь бы белье в ванной, свои, значит, трусики с вышитыми сердечками и прочими легкомысленными цветиками на сутки не замачивала. Ага!.. Но в том, что поздоровалась она с Серегой, с его, Грушенкова, брательником, с долгожданным, поздоровалась, стало быть, на «вы», в этом почудилось ему что-то недоброе, кокетливое, будто уж какие-то свои виды имела Маргаритка на Серегу, охмуряла там или что. Во всяком случае, и брательник хорош — ага! — герой-герой, а цены себе не знает, расплылся в ответ в простецкой, небдительной, в гвардейской — сорвиголова — улыбке, сделал под козырек, то есть под берет с кокардой, поздоровался и спросил: «Чего это ты, Рит, так официально?» Вот то-то и оно! Чего? Этим вопросом и Грушенков сразу задался. Явно ведь Маргаритка хитрила, что-то свое замышляла… В родственницы, что ль, набивается? И надо же было, чтобы выходной у нее на этот день попал! И как же, вылезла из своей комнатенки, прямо в халатике, домашняя такая, уютная, теплая, голосок ангельский, невинный… Что-то она, значит, Сереге там ответила, томно так глазками повела и запахнула таинственно халатик на груди, — мол, ой, извините!.. Что-то и брательник пробасил ей в свою очередь. Хоть бы в дом вошел, огляделся бы, что ли! А то прямо с порога и с дамами любезничать… Грушенков терпеливо стоял возле брата, ждал, когда же снова на него обратят внимание, но не выдержал, конечно, и, подхватив Серегин дембельский чемодан, весь в наклейках, отнес его в комнату. После он вышел в коридор к телефону, набрал материн рабочий номер и нарочно громко, чтобы слышала эта кукла Маргаритка, велел матери все бросать, отпрашиваться и домой бежать, — ага! — потому что… Короче, старший сержант Бологов, ее, значит, старшенький, сын ее от первого брака, прибыл по месту жительства. Прямо так он и залепил по телефону — а чего? — и про старшенького, и про то, что от первого брака. И Серега, наконец, отвлекшись от беседы с Маргариткой, которой почему-то и спешить было некуда, Серега его спросил: «Ты, Груня, почему с мамой так грубо разговариваешь? Смотри теперь у меня!..» Ой, ой, какие мы грозные! Кто бы мог подумать!.. Грушенков было вскипел ответно, но усмирил себя и уныло смекнул: «Ну, вот… Начинается!» Неужели и брательник туда же? Тоже, значит, воспитывать начнет, поучать, начальником прикидываться… Ему, выходит, можно самому-то лясы с Маргарином точить вместо того, чтобы уделить внимание младшему брату, поведать о боях-пожарищах, о друзьях-товарищах и все такое прочее, а ты, Грушенков, чуть что, смотри, значит, дождешься… Ага! И тоже, как все, Груней обзывается. Ладно бы дома, по-свойски, а то ведь при этой…