В новой реальности полковник барон Лангерман никогда не сойдется в девятидневных боях под Мценском с полковником, крестьянским сыном Михаилом Ефимовичем Катуковым и никогда не посетует на то, что русские «больше не дают выбивать свои танки артиллерийским огнём». Не будет ни Дубовых листьев к Рыцарскому Кресту, ни генеральского чина. Потому что в этой реальности он не погибнет при артобстреле в районе села Сторожевое Донецкой области — он уже погиб в междуречье русских рек с нерусскими названиями — Нерусса и Несса. Бутылка с зажигательной смесью выпала из руки смертельно раненной девушки Клавы Зелениной меньше чем за две минуты до того, как их с Катюшей самолёт ткнулся носом в пылающую землю.
Лангерман погиб ровно на один год и один день раньше, нежели это должно было случиться.
Гефрайтер Вессель услыхал о гибели командира дивизии почти сразу же, едва только вырвался из огня и прошёл полымя. Откуда узнал — и сам толком не понял, наверное, кто-то походя обронил. О полковнике — и походя! Всякое доводилось переживать Клаусу за два с лишним года войны, но впервые он почувствовал себя так, как будто бы его голым выставили на мороз в многолюдном месте, и любой может бросить в беззащитно скорчившегося человечка что угодно — от презрительной усмешки до гранаты.
А лейтенанту будто и дела ни до чего нет — напустил на себя вид мыслителя и рассуждает: придумка этих русских донельзя примитивна, бочки с бензином да вышибные заряды под днищами, только и всего, соединить их в цепь сумеет любой гимназист.
От начальственных разглагольствований Клауса снова начинает тошнить, он исподволь смотрит на лейтенанта — не заметил ли тот гримасу на лице подчинённого? Их взгляды встречаются — и каждый видит в глазах другого собственный страх, и каждый хочет верить, что уж он-то держится молодцом. И оба разом вжимают головы в плечи, когда раздается первая приглушённая расстоянием очередь…
— Это наши, — голос лейтенанта звучит преувеличенно бодро, а Весселю слышится невысказанное: они стреляют, чтобы заглушить страх.
Нет, всё-таки он, Клаус, — везунчик. Он понял это не тогда, когда выскочил из второго капкана. И не тогда, когда увидел, что весь экипаж уцелел, даже трусоватый Франц не умер со страху… всё-таки он подозрительно чернявый, врёт, наверное, что баварец! И не тогда, когда, бегло осмотрев танк, удостоверился, что с ним тоже все в порядке. Оказывается, самое большое в мире счастье — стоять, подпирая спиной верный панцер, в то время как другие шагают в цепи, прочёсывая ближайший лесок. И он ещё осмеливался роптать на судьбу?!