Барабор и пастор на своей колымаге с брезентовым верхом объехали самые глухие углы Трансильвании, где на временных стоянках дровосеков Барабор оставлял свои следы — резные стволы деревьев. Одни из них стояли так, как он их поставил, другие накренились, третьи были повержены наземь. Там услышали они о Бараборе: те, кто никогда его в глаза не видел, передавали из уст в уста легенду о безумце, что бросил пить и занялся резьбой по дереву. Он оставлял после себя неподвижные памятные столбы, на которых новые жильцы химическим карандашом производили хозяйственные расчеты. Господин Зербес утверждал, что в этих примитивных идолах, похожих на покойников с острова Пасхи, было все же что-то людское. Со временем они начинали обретать иной облик, словно пережили второе сотворение мира, и на господина Зербеса производили впечатление пришельцев-чужаков. Пастор предложил Барабору поработать в камне. Он поступил так же, как когда-то родной отец, который с малолетства приучал Барабора гранить кресты: это было как бы второе рождение Барабора, а господин Зербес стал его вторым отцом, только теперь все получалось легче, как это случилось бы со всяким, кому дано было сызнова пережить свое детство.
В Бухаресте мы все жили в одном общежитии, расположенном в центре города. Сначала я считал Пию и Барабора женихом и невестой. Я часто встречал их вместе — то в столовой, то на спектаклях. Не заметить их было невозможно, особенно Барабора, высокого, поджарого, с длинными, как шесты, руками. Когда он их вытягивал, то становился похож на огородное пугало, несмотря на свою вызывающе красивую внешность: прямой нос, тонкие, честолюбивые губы, светлые, остроконечные мадьярские усы, придававшие его лицу выражение сдержанной суровости. Одно время он ходил бритым наголо, но Пия уговорила его отпустить волосы, а то, по ее словам, он смахивал на каторжника. Потом он сбрил усы, но завел бороду — спутанный клок шерсти. В любой мороз он ходил в одной рубахе, грохая по мостовой своими солдатскими сапогами, как новобранец, получивший первую увольнительную. Но особенно странно выглядели они рядом — он и его маленькая, говорливая подруга: ей все время приходилось запрокидывать голову назад, словно она смотрела на того, кто вот-вот взлетит. Я ни разу не видел Барабора ни с какой другой девушкой или женщиной. И в мастерскую на Оборе, где мы частенько собирались по вечерам, была допущена только Пия. Я подружился с ним, а через него и с Пией, он тут же сделался моим наставником, как человек серьезный, а не какой-нибудь идеалист. Он говорил назидательно: «Тебе следует сделать выбор: либо заняться делом, либо остаться сентиментальным хлюпиком. Вряд ли ты сумеешь жить бобылем, надо жениться. Женись на сильной девушке, пусть некрасивой, лишь бы у нее было мужество, которого у тебя нет». Так постепенно он затягивал невидимую петлю вокруг моей шеи. «Бери в жены Пию, — убеждал он меня, — увидишь, всю жизнь будешь меня благодарить — немецкая аккуратность тебе не повредит». Сам он предпочитал иметь дело с кухарками и домработницами на маленькой улочке возле пивного погребка «Гамбринус».