Я сказал шоферу, чтобы он, по крайней мере, разрешил женщине выйти. Он ответил, что, если нам приспичило, мы можем отливать водичку друг другу в рот. На это я ответил, что при открытой двери выполнить его совет затруднительно из-за ветра. И ухватился за ручку двери. На эту удочку он и поймался. Он хотел сорвать мои пальцы с дверной ручки. Для чего ему пришлось подойти поближе. Поближе — с незащищенным подбородком. На расстояние, доступное для моего довольно твердого колена. Не всякая цель оправдывает средства. Моя оправдывала. Кстати, он ведь и не умер от моего удара. Я еще раз его встретил. Три года спустя. В плену. В антифашистском лагере. Тут мы старались обходить друг друга стороной. Но вот тогда, прежде чем он, закатив глаза, рухнул на землю, я успел подхватить его и затащить в фургон. Там он и остался лежать. Я попал точно>: куда надо. Он вырубился полностью. Но и я как-то иссяк. А до леса, между прочим, все так же оставалось тридцать метров по открытому месту. Воспользоваться машиной?
Ключ зажигания торчал на месте. Люба замотала головой. Потом Люба надела на меня черный шлем танкиста. В ее глазах, в ее руках было теперь — как бы это получше выразить — большое, несокрушимое спокойствие.
Поверь мне, Гитта, ничто не может так подбодрить человека, как другой человеку исполненный большого, несокрушимого спокойствия. Мужчины этой породы мне вообще не встречались.
Я понял, как мне теперь поступать. Все теперь складывалось как нельзя лучше: недоверчивый шофер, советский автомат в мешке, немецкий — среди вереска и тридцать метров по открытому месту до леса. Итак, мы сняли с шофера маскировочную куртку. И я надел ее поверх своей, сверху зеленой, снизу белой. Много карманов, много хлеба. Потому что карманы у шофера тоже были набиты хлебом. И еще шесть полных магазинов. Он начал понемногу оживать, господин обер-ефрейтор. Мы заткнули ему рот галстуком, связали руки и ноги. Он еще не до конца пришел в себя, а потому не сопротивлялся. Люба засмеялась ему в лицо, когда он хотел заорать и не смог. Я повесил себе на шею мешок с автоматом и с полными магазинами. Завязки от мешка как раз хватило, чтобы сделать петлю.
Часовой конвоирует пленную к ближайшей опушке. Надо же и ей сходить до ветру. Часовой идет сзади, в трех шагах. Ствол немецкого автомата смотрит ей в пятки. Часовой кажется довольно толстым в распахнутой маскировочной куртке, в шлеме с утолщениями. Пленная срывает на ходу чернику и кидает себе в рот. Одну ягоду за другой. Часовой поет какую-то дурацкую песню: «О-ге-гей, э-ге-гей, все идет прекрасно, э-ге-гей…» Все время одно и то же. Пленная достигает опушки. Скрывается за деревьями. Часовой стоит. Он знает толк в приличиях. Но он должен следить, чтобы она не сбежала. Поэтому он все же углубляется в лес, проверить, не сбежала ли она. И не возвращается. Ему надо теперь по всему лесу искать пленную. Высоко над головой пролетает птица. Птица поет.