Когда они пришли в себя, за окнами сверкали жёлтыми звёздами сумерки. Откуда-то снизу, из залы, доносились громкие голоса и смех – это веселились гости.
– Они на тебя не обидятся? – погладив вдову по спине, тихо спросил нойон.
Женщина расхохоталась:
– Думаю, нет. Тем более, мы уже к ним очень скоро вернёмся… А потом… Потом вновь поднимемся сюда, ведь здесь так чудесно, не так ли, мой дорогой господин Бао?
– Да, здесь чудесно, – с улыбкой согласился наместник. – Столь чудесно, наверное, бывает в Раю, да и то, думаю, не всегда. Как жаль, что я раньше не знал о том, что здесь, в городе, существует столь прекрасный оазис! Оазис цветов и любви.
– Надеюсь, ты теперь не забудешь сюда дорогу?
– Если не надоем…
– О, мой князь!
Турчинай прижалась к Баурджину всем своим белым трепещущим телом, обняла, с жаром целуя в губы, так, что нойон вновь отдался нахлынувшему пряному потоку страсти. Их тела слились в единое тело – сильное, мускулистое – Баурджина, и белокожее, изящное – Турчинай, и дурманящие лепестки роз опадали на скомканное покрывало ложа оазиса любви.
А потом вдова помогла гостю одеться, сказала, что её будет очень приятно это сделать:
– О, я люблю одевать мужчин… А ещё больше – раздевать.
Баурджин лишь хохотнул, поцеловав женщину в губы.
– Ты очень изысканно и хорошо одет, мой господин Бао, – похвалила вдова. – Вот уж, право, не ожидала такого от… – женщина осеклась.
– От дикаря монгола, ты хотела сказать? – негромко продолжил нойон. – Монголы – собирательное имя, и далеко не все из них такие дикари, как принято думать.
Турчинай поджала губы:
– Прости. И, пожалуйста, не сердись на меня.
– Разве на тебя можно сердиться? Если тебе жарко, можешь выйти на галерею. Посмотришь, как красив мой внутренний двор.
– Но ведь там темно!
Женщина расхохоталась:
– Думаю, мои слуги уже зажгли фонари.
Князь так и сделал – отодвинув в сторону лёгкую створку обтянутой бумагой двери, вышел на галерею и тут же застыл, потрясённый изумительным зрелищем. Прямо под его ногами, отражаюсь в небольшом пруду, переливались разноцветным пламенем фонари. Ярко-алые, карминно-красные, вишнёвые, багрово-закатно-оранжевые… лимонно-жёлтые, травянисто-зелёные, изумрудные, небесно-голубые, васильковые, ярко-синие, фиалковые, сиреневые, багряные… Господи, да как же можно было достигнуть такого! Целая ночная радуга.
Чуть вдалеке, у ворот, ярко вспыхнули факелы, и какие-то люди хлынули во двор шумной толпою, грозя нарушить, разорвать то ощущение праздника, что вызывали сейчас разноцветные сполохи света. Впрочем, нет, не разорвали – вошедшие вели себя довольно организованно. У самого пруда вдруг ярко вспыхнули факела. Баурджин присмотрелся, прислушался – кажется, это были подростки. Ну, да – подростки, человек двадцать, а то и больше, лет, может, четырнадцати-шестнадцати на вид, судя по одёжкам – из бедняков либо вообще бродяги. Что они всё здесь делают? Ага, подходят к пруду, снимают на руки слугам лохмотья. Разоблачившись до пояса, становятся на колени у самого пруда, умываются… один, второй, третий… по очереди. Умылись, оделись, отошли в сторону…