До месяцев, проведенных с Финеасом, те дни были самыми счастливыми в моей жизни. Короткие мерцающие недели, когда я думал, что она тоже, возможно, меня любит.
Как оказалось, она никогда не любила меня.
***
Финеас и я постепенно узнаем друг друга, пока выполняю разную работу у него дома.
Заменяю сгнившие доски под порогом и узнаю, что ему нравятся самолеты и музыка Шоссона. Вычищаю лишайник из сточной канавы, пока он рассказывает мне о картах, сигарах и хорошей бутылке бордо. Он говорит о земле, когда делает для нас яйца пашот по утрам: мое – более жидкое, а его – всегда сухое, как мел, и такое упругое, что может отпрыгнуть от стены.
Но более всего заметна его маниакальная любовь к чистоте, всегда идеальной.
Когда отдираю старую краску с двери, висящую как заусенцы, он присоединяется ко мне и передает мне теплую бутылку содовой.
– Кем ты хотел стать, когда был юным?
– Изобретателем.
– Тебе нравилась школа, когда ты учился?
Я моргаю и смотрю на океан, серый и неприветливый, но представляю себе инвалидное кресло. Вижу себя маленьким мальчиком, который наблюдает, как за окном сменяются времена года, рисует птиц. Представляю, как мы с Финеасом провели те же годы, выглядывая во внешний мир, мечтая о совсем другой свободе.
– Я никогда не ходил в школу. В один год даже примерял форму, но потом на меня напал грипп. – Колеблюсь. – Я… не был здоров, пока рос. Мои ноги не всегда так хорошо слушались.
– Что не так с твоими ногами? – спросил он. – Мне кажется, с ними все нормально.
– Теперь они намного сильнее. Я даже больше не хромаю.
– Ты попал в аварию? – спросил он. – Или заболел?
– Просто рант-синдром. Родился слишком рано. – Я старался говорить легко, но вместо этого взял и сделал ситуацию неловкой. Напомнил о дне смерти мамы. Я сделал длинный глоток теплой содовой, и он отвел от меня взгляд, как люди всегда делают, когда я слишком поздно понимаю, что сказал что-то неправильное.
– Но с руками у меня никогда не было проблем. – Быстро засовываю руку в карман, чтобы показать ему деревянную птичку, которую вырезал еще подростком. Он берет ее и проводит большим пальцем по изгибу ее спины точно так же, как всегда это делал я. Это первое напоминание о себе, которое я вижу в нем. Движение, которое я проделал уже столько раз, что шероховатое дерево в том месте стало гладким как шелк.
Я забыл о школьной форме, которой так никогда и не воспользовался, как засыпал, держась за ее рукав, боясь, что она исчезнет ночью. Помню, что, когда эпидемия гриппа прошла, эта форма мне больше даже не подходила.