Последние слова Борис Борисович произнес вполне уверенно. Ясно было, что из Павловска действительно звонили. Ворча, дядя встал из кресел. Лицо его немного разгладилось. Как, вероятно, у многих старых людей, к тому времени у него появилась такая черта – желаемое принимать за действительное.
На этом наш визит и закончился.
Рипсиме Михайловна приглашала пить чай, но дядя необидно для хозяйки приглашение отклонил, сказав, что час уже одиннадцатый, если не двенадцатый, и самому-то ему «в должность» утром не надо, не то что Борису Борисовичу.
И мы пошли, уже не спеша, по Миллионной, тогдашней Халтуриной, и, пройдя краем Марсова поля, вышли на Лебяжью канавку и двинулись вдоль нее к Инженерному замку. Смутно припоминаю, что погром статуй в Летнем саду потом связывали с озлоблением тех абитуриентов из иногородних, которые не смогли поступить в ленинградские вузы. Это я к тому, что был июль или начало августа. Вечер стоял теплый.
Помню, у меня из головы не шла та сцена, свидетелем которой я только что был. Надо сказать, что на исходе восьмого десятка дядя сохранял полную адекватность реакций на все окружающее, что признавали все. Но сегодня, так казалось, я стал свидетелем того, как человек, ясность ума и широту кругозора которого я считал всю жизнь недосягаемыми, вдруг впервые обнаружил, что нуждается по своему возрасту в снисхождении… Однако, как тут же выяснилось, я рано принялся делать выводы и в тот вечер.
– Что это я, прости Господи, на Бориса напал? – вдруг сказал дядя, остановившись. – Он-то здесь при чем?
И сказал дальше, что только милейший Борис Борисович, да и то лишь по старой блокадной дружбе, может вытерпеть, чтобы к нему, после трудного его дня, когда и своих-то дел полон рот, ввалился бы, на ночь глядя, вот такой, как он, старый… (дядя употребил по отношению к себе очень малоприятное слово) и стал бы долдонить о каком-то участковом идиоте… А знаю ли я, могу ли я себе представить, – вдруг почему-то раздражаясь теперь уже на меня, спросил он, – с какими милицейскими чинами приходится иметь дело Борису Борисовичу? Например, в связи с охраной Эрмитажа? Или в связи с парадами и демонстрациями, которые около Зимнего дворца проводятся? Да могу ли я это себе представить, что такое – руководить Эрмитажем? Нет, Борис все-таки очень теплый человек… И деликатный… Надо будет в следующий раз перед ним извиниться… – И дядя опять ругнул себя тем же словом.
Инцидент был исчерпан.
Мы шли вдоль Лебяжьей канавки, и дядя, останавливаясь и глядя в потемневшую гущу Летнего сада, где кое-где все же смутно белели оставшиеся статуи, стал, указывая тростью через канавку, вспоминать о том, как в 1924 году, когда он был студентом, в саду тоже были поваленные статуи, но повалены они были не людьми, а подмывшим их пьедесталы страшным сентябрьским наводнением. Да еще была буря. (Вот оно, оказывается, объяснение строчек Ахматовой: «Где статуи помнят меня молодой, / А я их под невскою помню водой»!)