— Я тебя понимаю, Айнар, — сказал Ставинский, усмехнувшись. — Так рассуждают черти в аду, когда они, после истязания грешников, перекуривают и вытирают лапкой пот.
— Ты ошибаешься. У меня не перекур. Я вообще отошел от дел. Шефы обанкротились, а архивы, наверное, сгорели к чертовой бабушке, и обо мне все забыли. Представь себе, я рад этому.
Ставинский не хотел в это поверить. А Зиргус с начала войны ничего не слышал о Ставинском и искать его не собирался, так как он не был нужен.
Нелегко было уверить Ставинского в том, что он сейчас о прошлом боится даже вспоминать.
Чтобы покончить с этим неприятным разговором, он спросил:
— Заходил к Татьяне?
— Нет. И не зайду... Ставинского больше нет, — он сокрушенно покачал головой. — Жизнь — это мясорубка... Выпьем... Рига трогает сердце... Но все ушло...
Зиргус помнил, как на прощанье Ставинский предупредил его, что теперь живет в Харькове и что тому в немалой степени он обязан ему, своему первому наставнику. Сказал, что погорел на агентуре, оставил следы. Вот и пришлось перевоплотиться. Фамилия у него теперь другая — Мартовой Василий Михайлович. Так что, если возникнет необходимость возобновить дружбу, пусть Зиргус его найдет... И оставил адрес.
За это время такая необходимость не возникла, адрес затерялся.
...Зиргус подал в окошко телеграмму с вызовом и стал терпеливо ждать.
— Харьков, четвертая кабина! — объявила телефонистка.
— Я слушаю, — Зиргус прильнул к трубке.
— Это ты, Айнар? — прозвучал баритон Ставинского.
— Да, Айнар, — подтвердил Зиргус и плотнее прикрыл дверь.
— Это Петр. Здорово, друг. Немедленно вылетай в Харьков. Дело не терпит отлагательства.
— А что случилось? — насторожился Зиргус.
— По телефону не хочу. Поговорим на месте. Для тебя это весьма важно.
«Я так и знал... Он нащупал какую-то жилу и хочет меня заинтересовать», — уныло подумал Зиргус.
— Я же тебе говорил, что покупателя на наш товар больше нет. Нет — и всё.
— Да я не об этом! — перебил его Ставинский. — Банк может предъявить к оплате старый счет. А ты согласен платить за каких-то дураков, бракоделов?
— Нет, конечно...
Зиргус понял Ставинского, и ему стало жарко: неужели органам стало известно о его довоенной деятельности?
— Ну и вот! Однако у тебя будет время сберечь свое доброе имя, если прилетишь завтра...
— Хорошо. Завтра вылетаю харьковским.
Покусывая от нетерпения губы, Мартовой расхаживал по аэровокзалу и напряженно ждал, боясь пропустить сообщение диктора о прибытии самолета, которым должен прилететь Зиргус.
За окнами ревели двигатели; откуда-то прилетали пассажиры, другие — улетали. Веселые и возбужденные, они куда-то стремились, о чем-то мечтали, строили планы на будущее. На душе у них, вероятно, был покой. И как бы они удивились, узнав, что этот солидный, с задумчивым взглядом мужчина так тесно примыкает мыслями к далекой войне, таким роковым образом связан с ней, что бродит здесь, как в тумане, не замечая ничего вокруг, и только вздрагивает всякий раз, как слышится голос из репродуктора.