Когда оставшиеся в живых десантники отходили от Большого дворца, когда вражеские танки, пушки, минометы раскаленной подковой охватили парк, комиссар Петрухин поднял своих уцелевших бойцов для смертного боя. Андрей Федорович горевал только об одном — что он не вездесущ, не может быть во всех уголках парка, в каждом окопе, чтобы заменить убитых своих помощников — командиров, политруков, перезарядить ленту смолкшего пулемета. И пулеметных лент у комиссара тоже не было, не было патронов и гранат, чтобы вооружить ими бойцов.
Кровь колотилась в висках, словно отсчитывая время. Лишь теперь, в десанте, узнал комиссар Петрухин его истинную, дорогую цену.
Петрухину нужна была жизнь, ибо он был головой отряда, его сердцем, его цементирующей силой. Людей десанта, каждого из которых он любил требовательно, верно, щедро, оставалось уже так мало… И когда со стороны Монплезира, от деревьев, за которыми в предвечерних сумерках только угадывались море, Кронштадт, когда оттуда, от берега, гитлеровцы со всех сторон поползли к ним, к «Шахматной горе», — комиссар понял: хотят взять живьем.
Враги шли наглые, безнаказанные… И комиссар приподнялся с земли.
Это есть наш последний и решительный бой…
Он пел гимн, который пели наши отцы. То были слова, с которыми балтийские матросы шли на Зимний. И теперь краснофлотцы вместе со своим комиссаром подхватили эти слова. Моряки выкрикивали их как лозунг, как заклятие, они бросали эти слова во врага вместо пуль. А пули — считанные, моряки слали их только наверняка.
И они бежали теперь вперед, молодые балтийцы и их немолодой комиссар. Еще шаг, еще… Чтобы каждый мог найти своего врага и уничтожить его!
…Пуля, которая пробила грудь комиссара, была отлита далеко отсюда. Холодная и отточенная, она вошла в живое человеческое тело огненной каплей. Бойцы подхватили комиссара.
Они залегли среди деревьев и камней.
Что прохрипел комиссар? Может быть, бессмертные слова той песни: «С Интернационалом…» Может быть, приказание, слова прощания…
Он был мертв. А по цепи уже неслось: «Беру команду на себя. Федоров!»
Вадим Федоров, в распахнутом бушлате, с непокрытой головой, отбивался от гитлеровцев. Рядом был комсомольский вожак политрук Мишка.
Все, кто слышал слова нового командира: «Моряки, к бою!» — поднялись.
Разрывы гранат смешивались с лязгом штыков, предсмертными стонами раненых… Но снова и снова слышали бойцы голос Федорова:
— Бей фашистов! Вперед, за Родину!
Наступала ночь. Фашистские атаки продолжались. Кто-то вырывался вперед, в темноте теряя товарищей, бился в одиночку…