Иногда ситуация усложнялась. Наполеон привлекал внимание любопытных, кричал, что его под покровом ночи пытаются похитить. И тогда отцу приходилось объясняться с целой толпой бессонных поборников справедливости — дальнобойщиков, байкеров, “Ангелов ада”, баскетболистов, едущих на очередной матч, — эти эффектные сцены помогали им развеять скуку.
— Говорю вам, это мой отец! — оборонялся папа.
— Ничего подобного! — орал Наполеон. — Никакой он мне не сын! Вы ошибаетесь. Все ошибаются.
Наверно, до сих пор эта фраза эхом разносится по стоянкам и темным окрестностям:
— Говорю же, никакой он мне не сын!
Избавившись от назойливой толпы, неизменно принимавшей сторону Наполеона, нужно было общими усилиями успокоить его и заставить сесть в машину, где он еще несколько километров ворчал, прежде чем заснуть. Угнездившись наконец на заднем сиденье, он становился совсем крошечным.
Иногда Наполеон внезапно возвращался в реальность, словно очнувшись от глубокого сна. Он спрашивал меня:
— Коко, что я тут делаю?
— Мой император, ты совершил побег… Ты же прямо как барракуда.
— “Барракуда”! — тянул он на мотив песни Клода Франсуа.
Он показывал подбородком на отца:
— Ni venkos per erozio! Ĉи? (Возьмем его измором! Да?)
— Mi tutcertas, imperiisto mia! (Не сомневаюсь, мой император!)
— Что он говорит? — спросил отец.
— Так, ничего, он рад, что ты здесь.
В последнее время передышки стали редкими, Наполеон пускался в бега почти каждую неделю. С одной стороны, я боялся этих раздиравших ночь звонков, а с другой — ждал их как сигнала к началу приключений.
Иногда мы с отцом останавливались на обочине шоссе в грязноватых заведениях, открытых допоздна, чтобы выпить кофе и спросить дорогу. Эти причудливые места делали отца более разговорчивым, и он иногда делился со мной своими сомнениями:
— Я уже столько раз спрашивал себя… бокс и Наполеон… Мне кажется, что…
Да, у меня тоже иногда мелькала такая мысль, но я всегда гнал ее как кощунственную. Ведь были же все эти фотографии, а на них — молодой человек, дерущийся на ринге. Молодой человек, ничуть не похожий на того старика, которого я знал. Он выходил драться под псевдонимом, как и Рокки, и наша фамилия — Бонер — не появлялась ни в одном документе.
Как знать, не была ли империя Наполеона, по сути, всего лишь огромной бумажной пирамидой — нагромождением лжи?
Но кого теперь об этом спросишь? Жозефину? Она никогда не видела его на ринге и, по правде говоря, знала немногим больше нашего.