— Димк, а почему его называют золотой век?
— Потому что у тех, кто его так называет, серебряный, бронзовый и железный уже, наверное, были.
Анька замолчала и надолго задумалась. Действительно. У нее точно были. Все три. Грачева расстроилась и почувствовала себя старой-престарой.
— А кто эту лабуду вообще придумал?
— Был такой древний грек. Гесиодом звали.
— Чем занимался?
— Стишата пописывал. «Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою. Горя не зная…»
— Хм-м… О чем это?
— Как о чем? О нем. О золотом веке.
— Пипец у нас в Шереметьево грузчики. Им древнегреческих поэтов процитировать — как ящик «Боржоми» на тележке подогнать!
Эта осенняя любовь как-то дисциплинировала Анну. Она никуда больше не опаздывала, и касса сходилась «в копеечку», пропали истеричные женские мысли, появилась уверенность. Грачева теперь знала точно, чего хочет, и вся ее жизнь была подчинена этому. На секретные встречи с куратором она больше не ходила, наивно полагая, что раз она работает внимательно и аккуратно, то ничто ее спокойствию не угрожает. Димка же, наоборот, пришел в душевное смятение. Эта любовь просто об колено ломала его планы. До сих пор он старался не выходить без нужды из подсобки, не светить лицо и ни с кем не знакомиться в смутной, неосознанной надежде когда-нибудь улететь вместо пьяного, например, британца, оставив его спать в своей подсобке. Ему так сильно этого хотелось, что он до деталей представлял этого англичанина — вот он, почему-то огненно-рыжий и с бакенбардами, сладко спит на пивных ящиках, подложив под голову мягкую сумку с круглой эмблемой «Челси», а Димка по его билету уже подлетает к Лондону и, прилепив нос к иллюминатору, пытается разглядеть Биг-Бен.
Нет, так точно можно сойти с ума.
Майор Валов между тем приступил к своему плану, согласно которому до Нового года влюбленные должны были покинуть Шереметьево. Коммунист Валов питал спинномозговую, жгучую ненависть к этой подпольной советской элите — фарцовщикам, цеховикам, каталам, барменам. Когда Грачева объявила ему, что на любые вопросы готова ответить прямо в баре, а ходить на встречи она больше не будет, Валов испытал прилив холодной ярости, но виду не подал. Сдержался. С планом он особенно не заморачивался и решил остановиться на старой доброй недостаче валюты. И вот этот день пришел — Анька заканчивала пятидневку, вечером нужно было готовить отчет и сдавать выручку, валютную и рублевую, как вдруг в три часа дня в бар зашла старший бухгалтер «Интуриста» Инна Иосифовна с двумя помощницами. Грачева поняла, что это внутренняя проверка и сейчас будут снимать кассу, но заулыбалась и никакого беспокойства не испытала — все должно сойтись до нолика, она точно знает. От кофе женщины отказались и начали проворно считать наличные и сверять накладные. Обнаружилась нехватка 30 польских злотых, 46 марок ГДР и больше сотни финских марок. Аньке стало плохо, ее усадили, дали воды, но продолжили писать заключение. Закончив, прикололи копию к накладным и ушли, а Анна осталась сидеть перед стаканом с водой. Голова ее взрывалась и не находила ответа, не находила объяснения происшедшему. Куда могла деться эта валюта? Бухгалтерши ни при чем — их трое, что в обстановке всеобщего стукачества делает кражу невозможной. За стойку заходит лишь буфетчица, но она никогда не приближается к углу бара, где касса старшего бармена. Ну не Люся-посудница же, в конце концов! Зачем ей — она и не знает, что такое эта валюта… Аньке казалось, что она сходит с ума — потерять работу