И оно пришло.
Случалось раньше, что, глядя на других женщин, вспоминая лагерный закон «не зевай, не будь дураком, не упускай того, что плохо лежит», Клава ухитрялась сунуть под кофту пару, другую чулок и унести домой. Часто дело было даже не в том, чтоб «подработать», а просто — удачная кража давала момент волнующего риска, озорства, была доказательством ловкости. Но, как бы то ни было, Клава очень скоро отказалась от этих проделок, так как поняла, что это может уронить ее в глазах других мотальщиц.
Теперь же из-за сына она даже думать не могла об этом. Да и вообще отошла от тех, кто этим занимался. И потому, когда одна из самых плохих работниц, озорная, ловкая воровка Фроська, шепнула: — «Клав, выручи, перепрячь на себя часть. Зато, как водится, половина твоя», Клава ответила: — Ко мне с этим теперь не лезь. Много, так брось.
— Вот как? Святую из себя корчишь? Помочь не хочешь? Куда я сброшу? Ну, постой… спокаешься. Святая с ублюдком на руках. — И, увидев, как Клава двинулась на нее, завизжала от страха: — Убьет! Бабоньки, милые, убьет! — и спряталась за женщин, которые встали между ней и Клавой.
Не глядя ни на кого, сжав губы, как раненная от сильной боли, Клава вернулась на свое место и еще раз услышала Фроськин крик:
— Спокаешься! Вот те крест! Вот увидишь, вспомнишь!
Кругом разговаривали:
— Да из-за чего они?
— Мужика, поди, не поделили.
— Не мели зря. У Клавдии-то теперь один ребенок на уме.
— Как же! Уж пробовала у Фроськи Кирюшку назад отбить. Вот Фроська и кипит. А недавно у ворот с кем-то хороводилась, бабы видели. Черт ее исправит, настоящий зверь.
Слушала Клава, онемев от горя, потушившего злобу, пробовала работать дрожащими непослушными, руками и не могла. Вот и назвали его, Витюшку, так, как она боялась. Назвали.
— Есть у вас ум, бабы? Вон до чего довели ее, трясется вся, а ведь она кормящая, — прозвенел голос Саши. — Плюнь на них, Клавушка. Дайте-ка сюда водички. Успокойся… Смотри-ка, бабы-то поняли: на Фроську уж кричат… Слышишь?
— Знаем, за что ты на нее накинулась… Знаем! — кричали женщины Фроське, которая готова была бежать. — Она тебе не компания.
— Клавдия прогульщицей-то и не бывала.
— Грозить еще вздумала! Что ты ей сделать можешь?
— Ребенка-то зачем ты позоришь, подлая? — крикнула Саша и не отошла от Клавы, пока та не взялась за работу.
А вечером, когда Клава шептала сыну: «Не будет того, чтоб мать у тебя за руку поймали, как воровку. Хватит нам с тобой горя и без того», в окно гулко забарабанили, и грубый голос, — она знала чей, — позвал ее, пересыпая слова отвратительной бранью.