— Надорваться хочешь? — ворчал отец, когда Клава принялась за запущенный двор. — Задумала сад, когда тут все как нарочно утрамбовано, щебень возами не вывезешь. Как ни старайся, не выйдет ничего, климат здесь не для яблонь, и большое уменье и терпение надо. Куда тебе…
— Найдется и то, и другое. Чего не знаю, у людей спрошу. А про климат ты мне не пой. Раньше так думали, а теперь поумнели — свои яблоки едят. Эх, отец, как тебя только земля носит? Все тебе в жизни трудней, чем есть, кажется. Обязательно тебе надо человека расхолодить. Нет, чтобы наоборот. Говоришь про Мичурина, языком щелкаешь — вот, мол, человек какой! Да так с этим и остаешься, с похвалой только. Да ну тебя! Не мешай.
Посадила все и впервые в жизни с жадным любопытством ребенка, с раздумьем взрослого человека смотрела, как борются слабые саженцы за жизнь, как дает земля силу тому, что ею рождено. Смотрела с волнением на каждое поникшее деревцо, боялась неудачи. Улыбалась каждой оживающей веточке, чувствуя к ней такую же нежность, как к сыну.
— Не лезь, папка, сделай милость, — ревниво не подпускала она отца к своим посадкам. — Я, когда работаю, не люблю, чтобы вмешивались. Смотри-ка, вон сына нашлепала раз-два, понял материн характер, ни к саженцам, ни к грядкам близко не подходит. Вить! Витек! Ну-ка иди сюда.
Круглоголовый, шустрый, подросший за зиму Витек кинулся, сделал несколько шагов и остановился у начала гряды, качая головенкой.
— Нельзя. — И удивленный смехом матери и деда, напомнил: — Мама казала ни… ни….
— Видишь, как вышколила. Так и ты — «ни-ни»…
Больше всего изводила поливка. Плечи болели от коромысла, а посадка требовала воды все больше и больше.
— Ну тебя, чем охать да жалеть меня, — сказала она отцу, — сел бы да обмозговал, как провести воду с улицы из колонки во двор. Земляную работу, какая нужна, я сама сделаю, на другое урву от хозяйства так, что и не заметите. Ну, малость доплатишь.
— Ишь ты… Натура у тебя на все широкая. Размахнулась. Обойдешься и так, жили и без этого.
Но, как во всем, Клава не обошлась и тут, хотя пришлось ходить из дома в дом, уговаривать соседей, чтобы присоединились к этому делу.
Пожалуй, впервые она стала в те дни не Клавой, не дочкой Уразова, а Клавдией Ивановной.
— Слышал, как твою маму-то? — смеялась, болтала с сыном. — Хозяйственная и находчивая, говорят, вы женщина, Клавдия Ивановна. Слыхал? То-то хвалят теперь, а то отнекивались: «как» да «что», всю душу вымотали, черти неповоротливые. Да сообща-то никакая работа не тяжела. — И засмеялась, вспомнив, как весело, дружно работали, как слушались ее шутливой, задорной команды, как все, притихнув в своих дворах, ждали первых струек воды, а потом заговорили, закричали разом: «Пошла! Здорово! Бежит!..»