И еще как-то, не желая, прячась от себя, с улыбкой вспомнила завистливые лица некоторых женщин, недовольных тем, что она, Клава, не уступала в работе мужчинам, была с ними весела, отвечала улыбками на улыбки, шутками на шутки. И хотя никто ни в чем не мог ее упрекнуть, заподозрить, сама она знала: «Чего уж тут… не против бы ты была, Клавдия Ивановна, если б, в старое время, и покрутить кое с кем малость, да сын тебя в этом урезал. Хозяин ты мой! Тоже, от горшка два вершка, а матери никакого Хода не даешь. Отцвела, думаешь, у тебя мать? Только ей и осталось, что назад оглядываться, сердце рвать?»
Говорила и не верила. Другое хотелось сказать: «Нет! Не отцвела еще! Нет!»
Принялся сад, зазеленел; юношески гибкий, поддавался каждому ветру. Полюбилось вечерами сидеть на крылечке, охорашивать глазами каждое деревце, видеть его сильным, уже цветущим. Но бывало, что в эти тихие, ласковые вечера наплывало острое чувство одиночества.
Еще жила любовь к Степану, жила без всякой надежды на встречу, жила только немногими грустными воспоминаниями, сознанием, что он есть и тоже вспоминает. Но она не перестала быть молодой, жизнерадостной женщиной, и при этом глубоком, но безнадежном чувстве, а может быть даже в силу его, она толковала не только по Степану, а просто по жизни, просто как женщина.
И она поняла это, когда как-то ранней весной зашел тот, за которого так боялась жена, посмотрел все, похвалил, кое-что поправил.
Была она уже, несмотря на прохладу, в светлом, летнем платье с открытой шеей, руками, чувствовала себя легкой, ладной, а с ним и совсем повеселела: смеялась, не думая ни о чем, кроме того, что ей хорошо, радостно, показывала сад этому просто приятному случайному человеку так, как много раз это делала в своих думах Степану.
— Веселая вы, Клавдия Ивановна.
Она перестала смеяться, удивилась: «Вот как. И ты тоже… Веселая? Да, наверно, от природы смеху мне было дано много, но только ушел он весь на то, чтоб от горя спастись, не то обглодало бы оно меня до костей». Думала это, глядя на него, и вдруг поняла, что прочел он в ее глазах ее любовь, ее тоску.
Замолчал и он. Только через некоторое время, глядя прямо в глаза, сказал:
— Где бы вам тут георгины посадить? У меня есть красные, как кровь. Они бы вам все скрасили. Ну, и обо мне бы напоминали, — и сразу же, видя, как она нахмурилась, потемнела, добавил: — Это я шутя, конечно.
И хотя Клава вместе с ним выбрала место для цветов, спорила, опять смеялась, но, когда он уже уходил, ее словно уколола мысль: «Еще вообразит, подумает, что о нем страдаю», и она крикнула ему вслед, что не надо, ни за что не надо ей цветов, негде их посадить.