Но память чисто по-женски взяла, не могла забыть этот неподаренный подарок, и непосаженные георгины цвели на выбранном для них месте для нее одной, и она, улыбаясь этой своей выдумке, оправдывалась: «Чего там… живая ведь я, не из дерева. Рада, что кто-то взглянул ласково. Нищему доброе слово и то в радость. Вот как ты теперь, Клавушка? А раньше ты и не задумалась бы, закрутила. Неужели, и верно, я строгая, как бабы сказали, стала? Цветов и тех побоялась, сижу, как дура, выдумываю их. А вот и нет! Все равно не строгая. Та бы всеми молитвами отмолилась, всякую бы мысль об этом отогнала: „Чур меня, чур меня“. А я? Мне что? Даже и еще приходи, если любо, — не выгоню, посмеюсь, поговорю — разве не тоскливо мне, что живу никому не в радость? Но и только. Больше ничего не будет, через сына я для тебя не перешагну. Не жди. Да ведь ты сам меня, черт ласковый, первый назвал Клавдией Ивановной, уважение показал. Так пусть так и будет». Но тут же, немного позднее, думала: «Ох, Клавдия, Клавдия, неужели ты так на всю жизнь с нетовыми цветами и останешься? Ведь и Степан-то у тебя вроде этих цветов… Нет ведь у тебя его… Нет! Для кого ты себя бережешь?»
Очень бедна была ее жизнь, голодна душа, очень она была одинока. И лишь много позднее, вспоминая этот год, поняла, как легко она могла тогда взбунтоваться против того, что любовь к сыну обрекла ее на такое безрадостное существование. Могла она тогда вернуться к старому и, даже любя Степана, тоскуя о нем, найти другого, других… Но этого не было и, может быть, именно потому, что устояла, она и улыбалась красным, как кровь, георгинам, которых никто, кроме нее, не видел и не мог видеть.
Несколько позднее, в самом начале лета, была у Клавы встреча, которая и напугала ее, и заставила еще раз над всем задуматься.
Мелькнуло перед ней в рыночной толпе знакомое лицо. Сразу вспомнила — Дуська Шкода из лагеря — и постаралась уйти незамеченной.
Но, расставив руки, лагерная подруга задержала ее с самым радостным, но вместе с тем угрожающим видом:
— Что? Стой! — и грязно выругалась. — Неужели, скажешь, не узнала?
— Не к чему нам и узнавать друг друга, — откровенно ответила Клава, но, увидев, как нахмурилось, зло искривилось у той лицо, как она плохо одета, грязна, нечесана, спросила: — Здорово зажало тебя? — И, сообразив, что надо говорить иначе, добавила: — Потому спрашиваю, что самой бывало туго. Понимаю.
— Хуже некуда. Главное, одна я здесь оказалась, — говорила Дуська, когда они зашли в тихий закоулок за ларьками. — И уехать мне надо отсюда без оглядки, а не на что.