«А ты бы хотела, чтобы люди не менялись», — подумала Клава, нетерпеливо ожидая, когда кончится эта встреча.
— Смотри-ка, — толкнула в бок Дуська Клаву и показала глазами: — Старик какой-то стоит, все на нас поглядывает. Может, у него билет-то? О… Да не твой ли это? — и дико, громко захохотала: — Ну, убила бобра… Со стариком, да еще, вижу, и работаешь. — Клава нарочно оделась плохо и, отдав Дуське жакетку, осталась в старом платье. — Ну и дурья голова. Эх, ты… Высоко летала, да низко села.
— Зато спокойней, — сочла за лучшее не возражать Клава. — А ты думаешь, что я тебя боюсь? С чего это? Такой муж от меня никогда не убежит, все снесет.
— Тю! Да ты бы моего видела… Кубаночка на нем, штаны с напуском, сапожки… сорт первый! О!.. А взгляд… Замереть можно.
— Из-за всего этого и мучаешься, стыд терпишь? Взялась бы за ум, за работу… Ведь не молодая уж, как и я. Кубаночки-то скоро, не глядя на тебя, мимо проходить будут. Тогда как жить будешь? Ты над жизнью своей хоть раз подумай!
— Вот еще! Работаю и я… Ну только что, конечно, не все время. Ты вот что, дай-ка мне эту свою брошечку, нравится она мне. На память о приятной нашей встрече. А, что скажешь? Я-то рада, что встретилась.
— На, — сняла Клава. — Гребенка-то у тебя есть ли? Нечесаной ходишь, не хорошо же. На, причешись. Оставь у себя. — Она не знала, чем еще прогнать вызванную просьбой о брошке какую-то неожиданно едкую жалость к Дуське, как к глупому, беззащитному ребенку: «За каким барахлом грошовым тянется, нет у нее ума».
Еще не умолк третий звонок, как она сунула билёт и подтолкнула смеющуюся от радости Дуську в вагон.
Рваные чулки, грязные голые пятки, затрепанная юбка, мелькнувшие перед Клавой, усилили жалость; она выхватила из кармана все, что было, но в это время Дуська, перегнувшись с площадки, визгливо крикнула ей прямо в лицо:
— Говори спасибо, что дешево отделалась… Эх, ты! И не заносись, не воображай, что больно умная. Фу ты, ну ты… Учить еще вздумала. С тебя и взять-то нечего… Дура ты! Работящая…
Поезд уходил, Клава так и осталась с деньгами в руках, удивленная пустотой, умственным убожеством уехавшей Дуськи. «Неужели жизнь ее ничему не учит? Людей разве около нее нет?.. Мне, когда вышла на волю, потрудней было: ни сестры, ни избенки!».. И, словно перед глазами все прошло, — вспомнила фабрику, Прасковью Ивановну, других и внезапно решила: «Хватит! Насиделась у печки. Тоже мне житье. Осенью Витюшку в садик, сама от куриного житья подальше».
— Отделалась начисто, — сказала отцу, — билет да жакетка, всего три сотни, ну четыре — совсем дешево. Бывает, отец, и так, что уедет вот такая шкода, но расскажет о тебе кому-нибудь из своих дружков, тот и примется, вместо нее, сосать из тебя сколько хочет. Ну, этой не до того было, сама была в страхе. Посмотрела я на нее и, как хочешь, но решила твердо — с осени пойду на работу.