— Что же ты тут делаешь?
— Да ничего. Приехала с одним… Все было как полагается, а вот уже неделя, как он пропал. Не знаю — или спасается где, или его забрали на каком деле. Справляться боюсь; дружков его знала, так тоже куда-то смылись.
— Может, просто бросил тебя?
— Нет, бумаги его все у меня. Не оставил бы. А хозяйка, стерва, видит, что не ладно, вчера выгнала, непрописанные у нее мы жили. Пальто и все у себя оставила. «Иди, говорит, жалуйся»… Знает, что никуда мне нельзя идти. Вот… К сестре бы мне уехать надо, — и назвала город, — жила с ней вместе, у нас и избенка своя. Ты, вот что… как хочешь, — тон у нее уже был не жалобный, глаза неприятно сузились, — а на дорогу мне дай, приеду, переведу. — И вдруг вскинула голову и, взяв цепко Клаву за борт жакета, открылась: — Э, да чего там комедию ломать, видела я, как ты струсила, улизнуть хотела. Давай не разговаривай. К чему тебе, чтобы я здесь была? Замужем, поди, ты, следы все замела, а тут я… Неудобно это для тебя. Понимаешь? А уеду, у тебя останется все как было, без неприятности.
— Думаешь, испугала? Эх ты, шкода была, шкодой и осталась. Ладно, билет я тебе куплю, чтобы ты не маялась, не засыпалась. Узнай, когда утром поезд туда отходит, и за полчаса у кассы будь, я принесу.
— Дело. Только… Ты меня знаешь? То-то… От базара-то у тебя что-нибудь осталось? — и протянула руку, а когда Клава, сунув ей деньги, отходила, крикнула вслед: — Да уж и одежонку какую принеси. Обязательно. Обноски не неси, вот которая на тебе, мне как раз подойдет. Слышишь?
— Ничего не сделаешь, — сказала Клава отцу. — Доставай билет. Если останется здесь, от нее житья не будет. Она стыда не знает. Лучше разом отделаемся. Да и не хочу я, чтоб ее забрали, а к тому дело идет. Не хочу.
На другой день встретились. Билет был в кармане, постояли, будто бы ожидая, когда его принесут. Ни за что Клава не хотела его отдавать до последней минуты.
Рассказывала Дуська, напуганная возможностью опять попасть в лагерь, что миновало там «веселое времечко», что пошла строгость не строгость, а новые порядки.
— Скукоту развели, сдохнуть можно. Все, кто побывал, в один голос говорят: ни тебе погулять с кем по душе, ни тебе выпить или сразиться по-настоящему. Ну, никаких удовольствий, одна работа да всякие занятия, всякое воспитание. Раньше-то, — помнишь? — бабы, особенно которые постарей, ехали в лагеря как на хороший заработок, раз там мужиков много. Теперь не надейся — строго. Раньше-то захворать было просто: покатайся по полу да поори погромче, что зубы болят или живот, что придумаешь, — и все. А ныне и не пробуй. Сразу тебя к доктору, зуб начнут сверлить — не опомнишься! — и другую всякую боль просветят да выявят. Уж на что было верное средство от работы — болячка. Помнишь? Растравишь какую-нибудь на ноге или руке, не даешь заживать и гуляешь, отлеживаешься с неделю, а то и больше. Теперь с одного взгляда доктора этот номер отменят. Вот как… — шептала Дуська с возмущением. — А главное, как один, все жалуются, что народ переменился, никакой каши с ними не сваришь. Сами следят, порядки устанавливают, уж больно, видишь, все честные стали…