— Я рисовал вчера… красную кровь. А Петя из средней группы взял солдатика и разрезал. Говорит — бомбой разорвало. Я не хочу так, бомбой чтоб…
— Ш-ш… И не надо так. Не надо, — и, крепко прижав к себе, целуя, старалась прогнать с его личика страх. «О чем они там думают? Куда смотрят? — сердилась на воспитательниц. — Неужели нельзя отвлечь ребят от войны на что-нибудь детское?»
И вечером была уже у заведующей садом и ушла довольная, что ее поняли, что она правильно все сказала, что с ней дружески простились, как бывало в яслях.
— Вы уж, пожалуйста, меня простите, может быть, я что и не понимаю, не в свое дело лезу, но ведь сын-то мой. Не надо, чтобы детишки таким страхом жили, — сказала уходя, и сама была довольна, как это у нее все вышло хорошо и вежливо: «Не только кричать умею!»
Но вскоре, когда заведующая стала требовать, чтобы матери вовремя брали детей домой, устроила Клава целый бунт: кричала, что не могут они, те, которые работают, бросать дело, если оно срочное и прямо для войны, что стыдно держаться за часы, когда война никаких часов не знает. Слушать не хотела заведующую, которая говорила, что не имеет права перегружать свой персонал, и всем было ясно, что уладилось дело только благодаря горячей, резкой настойчивости Клавы; согласились и няни и неработающие женщины разводить ребятишек по домам.
— Сообразите-ка, женщины, о чем просим. Только чтоб отвела каждая двух-трех ребят. Ведь работа-то не только мужику впору, а еще и грязная. Глядите-ка, — развела руками, загрубелыми, в крепких ссадинах, с грязью, въевшейся в поры. Была она в старом отцовском потерявшем цвет пиджаке, в латаной юбке, все лоснилось, было в пятнах от мазута, но и в этой одежде была она статна, ловка, а платок был светлый, даже нарядный, и оттенял ее свежее, энергичное лицо: — Неловко же такой в садик заходить, ребенка на руки брать, одевать, — И когда она посмотрела на всех, рассмеялась, всем показалось, что она нарочно напускает на себя резкость и грубость, настолько мягкой была в улыбке и в смехе.
— Да ваш-то муж позавчера не лучше, наверное, пришел, — обратилась она к изящно одетой женщине с недовольным, недоумевающим лицом. — Уж он свое инженерство не жалеет, у него уж и впрямь все для войны, как по броне полагается. Вам от него никак отставать нельзя, — и сверлила глазами нежные, холеные руки, которые та старалась спрятать. — Неинтересно получается при таком муже, да нежно жить. Берите-ка на себя парочку ребят, а то и трех, и весь разговор. Разве это дело, — снова сдвинув брови, оглянула всех женщин, — что здесь ребята наши изнывают, там у нас за них душа болит, а вам, — совесть-то где? — жалко час какой-то из целого дня отдать? — Старалась говорить спокойно, но в груди кипело — так бы и отругала кого следует, особенно эту, уж больно «культурную».