И вдруг кто-то рядом, грубо смеясь, схватил ее за плечо:
— Куда ты? Как ее к мужикам тянет, изголодалась, бедняга! Прыгай уж скорей, а то уедут.
Поднятая для удара рука Клавы остановилась на полдороге. Слыша разноголосый крик в тихо тронувшейся теплушке: «Двинь его!.. Подлец!.. Окопался в тылу над женщинами надсмехаться… Пустите… Я ему покажу! Пусти, говорю!» — видя, что кого-то удерживают, чтоб не выпрыгнул на ходу, она побежала рядом с теплушкой.
— Счастливо вернуться, братцы! Езжайте спокойно. О такую грязь, как этот, руки пачкать не стоит… Сами справимся. Всего вам!.. — и отстала.
— Имя-то твое как? Как? — донеслось протяжно, и состав ушел.
И только тогда заметила, что по лицу бегут и бегут слезы — не от горя, не о Степане, а от горячего желания, чтоб вернулись эти, чтобы все у них было хорошо, и от чего-то еще большего, чего сама не понимала.
Шагнула в сторону, вытирая лицо, хотела обойти подходившую к ней женщину в странном белом платье, видном из-под шубы — не сразу догадалась, что это фельдшерица Вера Семеновна из станционного медпункта, — но та подошла ближе и прижала ее к себе.
— Ну-ка, давай успокойся… Уразова? Хорошо ты их проводила… А я двух больных из состава сняла. Слышала я… сказала ты про себя. У меня оба сына там… от младшего, комсомольца, ничего давно нет. А что сделаешь?.. Если у тебя время есть, пойдем, помоги в госпиталь этих двух отправить. Поможешь?
И помогла Клава ласково, бережно, все еще прогоняя желание плакать, и обрадовалась, когда Вера Семеновна, сдав смену, сама попросилась к ней ночевать, чтоб утром быть пораньше на медпункте.
— Три состава ждем утром, один за другим… А мне до дому далеко. Не говори, сама знаю, что надо бы жить ближе. Да как дом бросишь, когда в нем почти вся жизнь прошла, а главное, сыны мои в нем выросли, любят его, думают там о нем.
И в эту ночь, присев на краешек кровати к Вере Семеновне, впервые в жизни рассказала Клава всю свою жизнь другому человеку. Сама не ждала, что может так открыться ее душа, когда дружеская легкая рука лежит на плече и, как бы успокаивая, подбадривает: «Говори все, говори дальше».
Кончила, да так и осталась сидеть согнувшись, опираясь локтями на колени, спрятав лицо в ладони, разбитая жалостью к себе.
Утром Клава смотрела на спящую Веру Семеновну. Легкие волосы раскинулись по подушке. Светлая тонкая кожа лица была только чуть тронула сетью мелких морщинок, но от носа к бледным губам резко тянулись складки, и казалось, что в них и в темных веках залегли усталость и забота. Но когда, проснувшись, Вера Семеновна взглянула на смутившуюся, не успевшую отойти Клаву, лицо сразу перестало быть усталым, помолодело: глаза смотрели ясно, спокойно.