Из-за соседнего дома выглянуло солнце и словно стерло со всего утреннюю дымку. От его ярких пятен, упавших на снег, на заборы, на соседние крыши, все посветлело, вспомнило о весне.
Вера Семеновна откинула голову, полузакрыв глаза, отдалась этой минуте.
— Конечно, как не горевать… Горюю и я, Клавушка… Не могу не думать о своих. Домой даже не тянет… Придешь — тишина… Такая пустая тишина… А привыкла к смеху, к шумной возне с чем-нибудь, к разговорам. Уж обязательно что-нибудь расскажут. Ну, ладно, мне пора, — оборвала себя и встала. — Как не горевать, но только не смей думать, что жизнь у тебя несчастная. Жизнь и на радость не скупа, только люди этого не хотят чувствовать. Сын радость тебе даст, работа тоже. А от людей, думаешь, радости не бывает? Бывает. — Прощаясь, отмахнулась рукой: — Не зови, не старайся. Вот как весна развезет грязь, сама я, без зова приходить буду. Еще не рада будешь, надоем.
Клава смотрела, как Вера Семеновна быстро переходит улицу, идет между подтаявшими сугробами, вдоль низеньких, небольших домов. Думала: «А ведь, и верно, никто никогда у меня не отнимет, что была я нужна человеку так, что все готов был бросить, на фронте и то обо мне думал. А что я такое? Как все… хуже даже всех была. И вот вчера еще совсем не знала женщину, а она над моей жизнью, горем моим подумала, словно взяла мое сердце, подержала в руках, согрела…»
Таяло. С крыш тяжело, мерно падали редкие капли. Заметила, как осел, порыжел снег под яблонями и стало видно, как они выросли, окрепли. Да, все шло своим чередом, все жило, будет, должно жить. И, прижавшись лбом к столбику крыльца, Клава заплакала, но слезы были уже не слезами жалости к себе, к Степану, было в них чувство благодарности ему за любовь и примирение с потерей.
Дверь приоткрылась, и в одних только валенках да в коротенькой рубашонке испуганно выглянул Витюшка.
— Куда ты? Раздетый да на холод.
— Я же обулся… Испугался, думал, ты ушла, — и крепко прижался, роняя валенки, когда Клава, подхватив его на руки, понесла в дом.
— Я вот тебе… я тебе… — и не то плакала, не то смеялась — так сильна, так глубока была нежность к ребенку.
Легче было Клаве на людях, в «Хвосте», хотя видела, что и там заметили ее горе, но стеснялись спросить прямо, боялись причинить боль.
— Клава, что-то вы стали излишне тихой, — говорит кто-нибудь из эвакуированных, когда она, присев у печки, молча слушает их разговоры. — Раньше шутили, спрашивали, а теперь вас и не слышно.
— Разрешаем вам даже покричать на нас за что-нибудь, если от этого вам будет веселей, — добавляет другая.