Сели за стол. Медведская, поставив свою веганскую совесть на беззвучный режим, вгрызлась в сочную телячью котлету.
– А чо сохнем сидим? Дед, ливани на корку пару капель. – призвал Витёк, возлегая на коленях бабки.
– Витенька, так ещё утро. – ответила та, нежно поглаживая его.
– Я дрожжевой, у меня зависимость! – заныл хлеб.
– А, ну да, ну да. Гена, что ты сидишь, достань там в серванте… Ты знаешь, где, всё равно кажду ночь прикладываесся! – приказала Медведская-старшая.
– Мам, мы ж хлеб забыли! – спохватилась Алла, – давай я нареж…
Медведская осеклась. Мать с отцом, выпучив глаза, прижали пальцы к губам и зашипели бешеными кобрами. Но поздно – Витенька посмотрел на Медведскую так, будто она распахнула перед ним двери в газовую камеру.
– Ну ссссспасибо. – коротко произнёс он, спрыгнул вниз и покатился прочь.
– Витенька! Прости её! Она не знает, не со зла она! – запричитала бабка. Но Витенька был непреклонен.
– Я в сервант! – коротко бросил он и скрылся за поворотом.
– Дочка! Ну что ж тыыыыы… – залепетала мать. – теперь он оттуда до утра не вылезет…
– А чего я сказала-то?!
А сказала Медведская, оказывается, страшные вещи. Не едят теперь в доме хлеб и все его производные, дед рыбачит только на перловку, а «бутерброд» сказать – что Гитлера позвать. Ибо есть у Витеньки глубокая детская травма. Зёрнышком поливали его всякой ядовитой химией, комбайном ломали, цепами душу выбили опричники колхозные.
– Поэтому, дочка, ты поди извинися перед ним-то.
– Перед кем?! Перед хлебом?! Мам, ты чо?
– Чёрствая ты стала, Аллка, в свой Москве. Добра в тебе нету. Вся в отца.
– Да господи ты боже мой!
…Хлеб извинения выслушал, но не принял.
– Бог простит. Оставь меня. – глухо произнёс он через сервантную дверь и чем-то звонко бряцнул. Кажется, бутылочным стеклом, но это не точно. Точно то, что отдых деловой женщины Медведской был испорчен. Весь день прошёл под знаменем родительского поклонения Витеньке. Первую половину дня бабка просидела у серванта, успокаивая жертву дочкиного антихлебизма. Витенька рыдал, изрекал «За что?!» и глубоко вздыхал. Ему было больно и обидно, тем более он пропустил «Малахова». Вторую половину дня, когда хлеб немного отошёл и поспал, бабка нежно обрабатывала его пилкой для ногтей, убирая плесень, и рассказывала любимую сказку про кота, которого утопили за игру с сухариком. Наступила душная ночь. На Медведскую напал неделовой романтизм. Она раскрыла окна и сентиментально уставилась на Луну. Как в детстве, когда она, сделав уроки, расплетала косички и…
– Кто?! Кто открыл сраное окно?! – витенькин голос вонзился в уши ржавыми ножницами.