Поводом для рассказа послужила моя недавняя встреча с отцом Елены, глубоким стариком. Но мы сразу узнали друг друга, почти столкнувшись на углу улицы. Оказалось, что он по прежнему живет на старом месте, что Витька погиб на войне, в ее последние дни… Мы уже собрались прощаться, и я, вдруг до хрипоты оробев, спросил:
— А она?
И старик, сразу еще больше состарившись, ответил:
— Тоже. Она ведь медсес… — И опустил голову, не договорив.
Я пытался пригласить его к себе, звал куда-нибудь выпить, но он, вытирая слезы с седых усов, повторял:
— Скоро на поезд, скоро на поезд…
Мне подумалось, что встреча со мной вряд ли его обрадовала — только разворошила забытое или просто припрятанное в памяти от самого себя, а утешать мне его было нечем.
— А Марья Степановна? — спросил я.
Он мельком взглянул на меня с таким осуждением, что мне стало не по себе.
— Разве не видите? — жалобно спросил он.
— Простите, — уже совсем растерявшись, пробормотал я.
Он церемонно кивнул, тоже, видимо, от растерянности, подал неподвижную кисть руки и засеменил прочь.
Я пошел на берег Камы и, проваливаясь в мокрый снег, добрел до обледенелой скамейки, сел.
Без громких слов, а просто от души — я иногда жестоко стыжусь, что не был на войне, хотя, конечно, понимаю, что стыд этот надуман, неразумен и оскорбителен не только для меня одного.
И все-таки: ведь Витька был старше меня всего на один месяц. Его призвали, а меня — нет… Больше двадцати лет прошло — надо ли переживать?
По-моему, очень надо.
Чем дальше в прошлое отодвигается война, тем чаще и как-то значительнее, что ли, оживает она в памяти. Верно, так оттого, что человеческому мозгу потребовалось много лет, чтобы до конца осознать, осмыслить, что же пришлось перенести и каким чудом выжить. И ведь многим болезням, смертям, искромсанным судьбам до сих пор диагноз: война…
…Я промерз на обледенелой скамейке.
Витька погиб на войне.
Елена погибла на войне.
И Генка Смородников погиб на войне…
А я остался живой. Может быть, из-за этого отказался выпить со мной старик?
Мне стало жарко под холодным ветром. То есть внутренне мне было жарко, а сам я словно вмерз в скамейку.
Нет, война — это не только поле боя и тыловая дистрофия. Она, война, хуясе. Она — отвратительнее. Бессмысленнее. Страшнее. Беды, принесенные ею, неисчислимы и непоправимы. Можно заново построить разрушенный дом, сделать его красивее, чем тот, который до войны стоял на этом месте, но дома, в котором, предположим, прошло твое детство, — уже никогда не будет. Просто появится новый дом.
Спиленное дерево — не восстановить.