И никем не заменить убитого человека. Каждый незаменим и неповторим.
Был Витька.
Была Елена.
И Генка Смородников был…
А я все еще есть. И я не знаю, сделал ли я хоть что-нибудь, чтобы настоящей ценой оплатить право остаться в живых не только потому, что родился, но и потому, что нужен живым.
Мы, живые, должны чувствовать вину перед недожившими. Как бы они взглянули на нас, на наши дела, если бы вдруг воскресли? Не дай бог увидеть в их взгляде укор! Дескать, мы за вас погибли, а вы…
Эх, Витька, Елена, Генка… одно могу сказать вам: не забыл вас и не забуду, и если худо, зря проживу свою жизнь, вы — первые, перед кем мне будет стыдно…
А в тот вечер, когда мальчишки отлупили меня из-за Елены, мы с Витькой залезли на крышу сарая, где Генка гонял голубей.
Сейчас голубей много. Разжирели они. Воркуют, верно, не от любви уже, а от сытости. И презирают, видно, своих кормильцев.
У Генки было всего три птицы. Любил он их до того, что здесь, рядом с голубятней, становился на себя непохожим. Совсем другим был здесь Генка. Даже помахать шестом нам давал. Но, загнав голубей в клетку и спрыгнув на землю, он тут же начинал материться.
— Сегодня отец меня опять отколошматит, — задумчиво сообщил он.
— За что? — спросил Витька.
— Получка сегодня, — объяснил Генка. — Вечером к бабам завалится, а ночью нас с мамкой лупить будет. Такой у него закон.
— А пойдем к нам спать, — сказал Витька.
— Ага! — насмешливо отозвался Генка. — А мамка? Как она одна-то?.. Вам хорошо, — в голосе его прозвучали зависть и презрение, и он длинно выматерился. — Я вот скоро к девкам ходить буду, тогда жизнь веселее пойдет.
В тот вечер я впервые пожалел его, словно тогда уже понял, что ему по-настоящему тяжело жить, и чем ему тяжелее, тем он больше матерится и похабничает.
Даже мне не захотелось возвращаться домой, из солидарности, что ли.
— В армию бы скорей, — сказал Генка, — в кавалерию…
— Я танкистом буду, — сказал Витька, — или летчиком.
— В армии хорошо кормят, — мечтательно сказал Генка, — и сапоги всем новые дают. — Он постоял еще, почему-то резко махнул рукой и ушел.
Мы с Витькой долго бродили по улице, много раз прошли мимо его дома, у которого на скамейке сидела Елена. Витька-то ее не замечал, а я даже не мог разобрать, чего он там рассуждал об армейской службе.
— Идите сюда, — позвала Елена, — скучно мне.
Не буду врать: из-за давности лет мне не восстановить в памяти ее лица. Помню только волосы необыкновенно рыжего цвета и глаза — голубые, которые темнели, когда она была чем-нибудь довольна или рассержена. И еще губы помню — полные, всегда готовые вот-вот улыбнуться.