Отчим недовольно, даже с завистью покачал головой, произнес:
— Странно. Я ожидал другого. Ты ведь всегда была легкомысленной. Причем предельно легкомысленной. Извини, даже глупой. А тут…
— Может быть, я такая и есть… — для себя самой сказала Натали, взглянув на часы: еще рано. — Но кто объяснит, где легкомыслие, где…
— Только не надо философствовать! — отчим брезгливо помахал ручкой. — Я всегда утверждал, что жизнь проста и…
— Да, да! — оборвала Натали. — Видимо, так оно и есть. Но мне почему-то жалко тебя. Ничего хорошего ты для меня не сделал, а у меня на тебя ни обиды, ни злости.
— Правильно, — удовлетворенно согласился отчим. — Я и плохого ничего тебе не сделал. Я кормил тебя, одевал…
— За это я тебе заплатила. Сполна. — Натали встала. — Больше я к тебе не зайду. Живи абсолютно спокойно.
— О, покой нам только снится. Конечно, мне спокойнее других, но… И вообще… вот зачем ты пришла? Утешь меня, скажи, что не из-за квартиры!
— Нет, нет. Мне даже в голову не приходило.
— А муж твой? Он не может заявить…
— Нет. Я не позволю.
Она прошла в другую комнату и на пороге рассмеялась, да так громко, что отчим бросился к ней с возгласом:
— Что там?!
— Ну знаешь, не ожидала!
Над кроватью висела картина в под бронзу окрашенной раме. Собственно, это была не картина, а нечто невообразимо бездарное. Написана она была на уровне базарных лебедей, только изображены на ней были люди.
— Идем, идем, — отчим тянул Натали за руку, — это наше интимное.
— Нет, я посмотрю. У меня возник нездоровый интерес.
Изображала сия картина известную библейскую сцену. Голая, с формами невероятных размеров да еще нарисованная со всеми физиологическими подробностями баба лежала на траве и держала в руке яблоко величиной с арбуз. Над ней стоял в той же манере нарисованный мужчина, а сзади него на дереве висела змея. Все это поражало не только похабностью, а именно — бездарностью.
— Бедные Адам и Ева, — сказала Натали, — вот как вас представляют себе некоторые нелегкомысленные люди.
— Жене нравится! — отчим всплеснул ручками. — Я настаивал на прикрытии наготы хотя бы у этого субъекта, но жена назвала мое законное требование мещанским и еще… ну… ханженским. И, действительно, в искусстве это принято.
— В искусстве — да. Но ведь это как на заборе написано.
— А что я могу сделать?! — воскликнул отчим.. — Она меня на семнадцать лет моложе. Конечно, я ею руковожу, глава семьи я, но и уступать приходится. В мелочах. В конце концов, мы взрослые люди. Детей у нас нет, так что…
— А почему у вас нет детей? Ты не хочешь?
— Я! Не! Хочу! — раздраженно прокричал отчим. — Это! Трагедия! Я бы все отдал, если бы… Не могу же я жениться в четвертый раз! У меня никогда не будет наследников, я никогда не буду отцом!