Слабый, но безошибочный, как дятел.
– Он щелкает, – продолжил папа. – Как летучая мышь.
– Эхолокация, – сказал я.
Папа щелкнул пальцами.
– Именно! Он так делал с самого детства, когда из-за рака потерял оба глаза. У него нет глаз, но он может видеть – буквально.
– Нельзя видеть буквально, если нет глаз.
– Ты разве не можешь? – спросил папа с блеском в глазах, и я вздохнул, поскольку знал, что это значит.
– И я тут подумал, – продолжил он и выложил последнюю теорию, которую хотел опробовать. – Если слепой может видеть другими частями мозга, на что еще он способен? Мы устанавливаем в голове блокпосты, которые нас ограничивают. Но можем их убрать. Как там сказал Уильям Блейк? Если бы двери восприятия были чисты, все предстало бы человеку таким, как оно есть – бесконечным.
Его речь начала набирать обороты, как когда он уходил в загул. Скоро он запыхается, мысли заскачут одна за другой – так, что не поспеешь.
– Понимаешь? Понимаешь? – спросил он. – Что, если бы мы смогли освободиться, просто открыть свой разум? – Он замолчал и постучал себя по виску, не слабо, в качестве доказательства, а сильно, словно хотел поколотить мозг.
Я осторожно взял его руку и прижал к своим коленям, пока он не успокоился.
– Ты разве не понимаешь? – Папин голос опустился до благоговейного шепота. – Это значит, что единственное ограничение нашей жизни вот здесь. – Он снова коснулся виска, в этот раз спокойно. Затем потянулся к двум хлопковым полоскам, вырезанным из нескольких оставшихся у нас комплектов неповрежденных простыней. – Пойдем в лес, – сказал папа. – Посмотрим, удастся ли расширить наше сознание.
Я ничего не хотел расширять. Меня ждала домашняя работа. Регистрация на подготовку к SAT. Тарелки до сих пор стояли на столе, а еще надо готовить ужин. Но я знал: если не пойду, папа пойдет без меня.
Он хотел углубиться в лес, но мне удалось увести его к близлежащей поляне, где нет препятствий, утесов и огромных булыжников. Именно там четыре года назад мы развеяли прах бабушки Мэри.
– Ты первый, – сказал папа.
– Хорошо.
Я не собирался завязывать глаза, заниматься эхолокацией. Я лишь хотел убедиться, что папа не упадет с утеса.
Я позволил папе надеть на меня повязку. Он крепко завязал ее, и перед глазами внезапно стало совершенно темно. Я осторожно сел на поваленное бревно, чтобы папа, отнюдь не дурак, решил, что я принимаю в этом участие, а не просто потакаю ему.
Сначала я почувствовал знакомый зуд нетерпения. Сколько это будет продолжаться? Но пока я сидел там в темноте, начало происходить что-то странное. Как будто кто-то увеличил громкость леса. Я слышал шорох падающего на землю листа, а потом превращающегося в грунт. Слышал двигающих камни в реке бобров. А потом мой слух вышел за пределы леса. В темноте я услышал звон колокола в далекой церкви. Услышал пролетающий в сорока тысячах футов надо мной самолет. Услышал пение девочки. И тогда включились другие чувства. Я почувствовал запах фиников, словно посаженные мной и бабушкой Мэри семена принесли плоды. Чувствовал запахи, которые не мог описать. Вот что меня больше всего злило в папе. Только собираешься списать его как чокнутого или Питера Пена, как он заставляет тебя пройтись по лесу с завязанными глазами и ты прикасаешься к какому-то таинству.