Как бы то ни было, девчонки пели и веселились. Веселилось и все кругом, кроме парня, который сидел под ореховым деревом в одном из виноградников. Парень был красивый, видный: белое лицо, черные усы, черные как смоль волосы, нависшие над задумчивым, печальным лбом. Неподалеку, под тем же ореховым деревом, спал белый как лунь старик с седой бородой, в рваных брюках и заношенном кунтуше; за белый пояс его был заткнут габровский нож с белой рукояткой и в красных ножнах, а под голову себе он положил мохнатую баранью шапку. Несколько поодаль, под черешней, сидел другой парень, с веселым, миловидным, румяным, как яблоко, лицом и быстрым взглядом живых глаз. На вид ему было лет двадцать, не больше, но одет он был роскошно: видно, не знал нужды. Он долго глядел на погруженного в задумчивость друга, потом встал, подошел к нему, взял его за плечо и растолкал со словами:
— Эй, Смил! Что ты задумался, как нищий на поминках? У тебя такой вид, будто твои корабли пошли ко дну в Черном море… Ну-ка, засмейся, а то я сам заплачу, как горькая кукушка!
— Отстань, Иванчо, не приставай. Дай мне побыть с моими мыслями. У меня тяжело на душе, — ответил Смил.
— Черт бы тебя побрал! Смотри, не стань философом. Если б теперь был рождественский пост, я бы подумал, что тебя ночью домовой душил. Пойдем лучше к девушкам, спросим, что они несут. Вставай!
— Уйди! Оставь меня в покое.
— А вот не оставлю… Ну, что ты мне сделаешь?
— Оставь, Иванчо! Прошу тебя. Будь человеком.
— Ну, коли просишь, придется оставить… Но скажи, чего ты задумался? Уж не побила ли тебя бабушка за то, что ты за петухом погнался, а он ей пряжу лапами спутал? Не отец ли оттузил тебя за то, что ты трубку его раздавил? Не мать ли поколотила за то, что ты на святого Трифона в церковь не пошел? Что случилось?
— Оставь меня, Иванчо. Ты, видно, спятил или пьян.
— Может быть, турок изругал? — продолжал Иванчо, беззаботно смеясь.
Смил поглядел на товарища серьезным, сердитым взглядом. Глаза его сверкнули, нижняя губа задрожала, как лист.
— Кто смеется некстати, тот скотина, грубое животное, — промолвил он и плюнул.
Потом, подумав немного, пожал плечами и продолжал:
— Мы целых пятьсот лет только и делали, что спали да смеялись! Хватит. Пора пораскинуть мозгами и понять причину наших страданий. Кто мы? Люди или барабаны бесчувственные, что висели когда-то в Царьграде у входа в казармы? Кому нужно, тот бил в такой барабан и будил ротного командира. Турки день и ночь бьют нас по спине, а мы знать ничего не хотим — спим себе! Нас колотят, а мы смеемся, нас вешают, а мы шутим, нас с грязью смешивают, а мы кичимся своей добродетелью, нас ругают, а мы благодарим, на нас барабанную дробь выбивают, а мы другую щеку подставляем… Христианское смирение, овечий характер!