– Ты отгадала… Мой милый Джошуа не зря отдал жизнь за эту крохотную подсказку.
– Замолчите! Не смейте о нем говорить.
– У-у-у… – Персиваль щурится, скалится, обнажая ровные белые зубы и темный провал на месте одного клыка. – А ведь я снова облегчаю тебе задачу. Тебе бы прислушиваться к моим словам, малышка Клементина.
Что-то в голосе Персиваля заставляет ее успокоиться – наверное, интонация, с которой он говорит. А еще головная боль, навязчиво стучащая в висках. Клеменс поджимает губы.
– Боудикка была отменной ведьмой, – продолжает Персиваль. Будто и не было этого всплеска возмущения между ними, будто не он только что выиграл в словесном спарринге с девушкой. – Все потому, что она была наследницей самой Дану. Боги наградили ее гибким умом, хитростью женщины и отвагой мужа. Ох, она была хороша…
Снова вспыхивают и гаснут перед глазами Клеменс навязанные какой-то незримой силой образы: не та женщина в колеснице, которую девушка видела на иллюстрациях из книг девятнадцатого века, а живая Боудикка. Ее огненно-рыжие волосы, высокий ладный стан и лицо с родимым пятном в форме незавершенного круга у виска.
Она смотрит прямо на Клеменс, величественная и великолепная в своих одеждах, а потом открывает рот и произносит имя, обращаясь к ней. Имя, похожее на…
– Гидеон? – шепчет Клеменс, невольно повторяя за женщиной из странных воспоминаний. Нет, это имя лишь звучало, как Гидеон. Персиваль наблюдает за ее несмелыми попытками проникнуть в омут чужой памяти и улыбается. Клеменс не видит этого, но он улыбается, удовлетворенно кривя губы.
– У Боудикки было две дочери, – подсказывает Персиваль. Его голос гипнотизирует и еще больше погружает Клеменс в дурной сон наяву, и от картинок перед глазами ей теперь не так-то просто избавиться. Девушка жмурится, но это не помогает.
У Боудикки было две дочери. Черноволосая, смуглая, со взглядом прямым и смелым, что лицом и фигурой пошла в отца, тигерна Прасутага. И дочь рыжая. Кроткая, спокойная, ни станом, ни характером не похожая на родителей. У нее были бледные глаза. И ее звали…
– Клеменция? – выдыхает Клеменс, вспоминая то, чего никогда не знала и не могла знать. От чужеродной памяти у нее кружится голова, раскалывается на части, и ей хочется плакать – слишком много всего, слишком тяжело. Она почти не различает себя и кого-то еще внутри себя.
– Клеменция! – повторяет Клеменс. – Дочь Боудикки, рыжую, словно пламя, звали Клеменция. Она не была ребенком Прасутага.
Девушка распахивает глаза и видит лицо Перси-валя прямо над собой.
– Она была вашей дочерью.