– Тяни его на себя! – кричит капитан. – Он тебе не баба, привяжи гик к борту, как полагается!
Большинство слов, что обрушивает капитан на него и свою команду, Серлас не понимает, но выполняет все, что требуется, без лишних вопросов. Как ни странно, его руки, словно живущие отдельной жизнью, бодро тянут тросы, пальцы ослабляют и натягивают узлы в кольцах, и все эти незнакомые Серласу действия кажутся… обычными. Возможно, права была Несса, когда говорила, что в прошлом Серлас был моряком.
Ее лицо въедается в мысли, как яд, но о нем удается тут же забыть: вся команда вместе с капитаном вдруг напрягается, мельтешение на корабле замирает, а крики стихают, и теперь Серлас отчетливо слышит, как бьется нетерпеливая вода в борт гукара.
– Готовьтесь обмочиться, рыбьи хари, – во внезапно наступившем молчании раздается голос Фрэнсиса. – У нас будут гости.
Серлас оборачивается, не успевая нахмуриться: впереди маячит быстро нарастающим пятном трехмачтовое судно. Оно крупнее «Теодора», это каким-то шестым чувством понимает и сам Серлас.
– Ну, прощелыга, – обращается к нему Фрэнсис со своего помоста, – неси сюда ребенка. Придется отдать вас гостям.
Теодора заявление Клеменс приводит в недоумение. Она глядит на него, на то, как меняется выражение его глаз в полутьме антикварной лавки – свет уличных фонарей, бьющий сквозь широкие витрины, ломается на углах стеклянной полки и преломляется уже в его зрачках – и видит, что он просто не понимает, о чем та говорит.
– Я улетаю домой, ты слышишь?
Пару секунд уходит на то, чтобы он моргнул и кивнул.
– Летишь домой? Славно.
Его равнодушный тон выводит Клеменс из себя, так что она готова броситься вон из магазина, повторяя свой предыдущий побег. Теодор лениво окидывает взором свои владения, намеренно не глядя в лицо стоящей перед ним девушки.
– И когда возвращаешься? – спрашивает он. Тянет звуки, обрывает слова на выдохе. Как будто ему все равно.
– Я не вернусь, – отрезает Клеменс. – Надеюсь, ты рад: отделаешься от меня быстрее, чем думал.
Теодор поднимает руку к позолоченной статуэтке Ганеши на полке рядом с собой, но его рука замирает, едва пальцы касаются прохладной поверхности изогнутого хобота с полоской мелких рубиновых камней.
– Вот как… – выдыхает он. Клеменс не видит его лица – он спрятался в тени ее искривленной неровным желтым светом фигуры, – и ей кажется: ему хочется сказать больше. Что-нибудь. Что угодно. Но молчание затягивается, Теодор не двигается с места, и терпение Клеменс иссякает, как слабый ручей в засуху.