Александра Михайловна была искренней в своих политических взглядах. «Представь, Танюся, это Берлин! — писала она Щепкиной-Куперник. — В таких квартирах ютятся плохо оплачиваемые рабочие… Сыро, темно… Меня возили смотреть. 650 тысяч семейств живет в перенаселенных квартирах! И это в «благоустроенном» Берлине. Иногда так ненавидишь весь этот мир контрастов…»
Но ей нравилось, что в немецких семьях царил культ гигиены и здоровья. Все занимались спортом на свежем воздухе, спали при открытых окнах даже в холод, утро даже для девочек начиналось с гимнастики. Спорт, физическая активность — всё это не только ради здоровья, но и во имя подтверждения своей немецкости. Физические упражнения — моральный императив. Пренебрежение к собственному телу — недопустимо. Ходить с опущенной головой, горбиться, опускать плечи — это не по-немецки…
Германские социал-демократы были крайне недовольны ее оценками. Коллонтай жаловалась: «Вот книга, рождающая больше «судов», чем читателей, так как ведь немцы ее даже не читали, а уже жгут ее на костре своего возмущения».
Книгу перевели на немецкий язык. Прочитав ее, от Коллонтай отвернулись даже друзья. Александра Михайловна сильно переживала. А вот Максиму Горькому книга понравилась. Он охотно отозвался: «Хотя и знал ее, но прочитал с великим интересом еще раз… Жаль, если эта неприятная история заставила Вас пережить плохие дни».
Она настроила против себя не только немцев. В книге написала, что в Копенгагене ей пожаловалась одна русская дама: писатель О. Д. попросил ее мужа перевести для него пьесу, а обещанных денег не заплатил. Кончилось тем, что писатель и театральный критик Осип Исидорович Дымов, считая, что речь идет о нем, подал на Коллонтай в суд за клевету…
У нее были огорчения и посерьезнее. Она конечно же скучала без сына, который жил у отца в Петрограде. Михаил Коллонтай приезжал иногда к матери в Германию, Швейцарию и Норвегию.
Александра Михайловна писала Щепкиной-Куперник: «На душе — относительно покойно и ясно. Жду своего сына — это праздник. Мечтаю о том, как мы с ним будем «питаться» заграничной жизнью… Это особенная радость — показать хорошее, любимое, интересное «собственному» большому сыну…» И делилась с подругой своей грустью: «Я только что проводила Мишу и шла на почту с душою, полной той холодной тоски, какую познала только здесь, за границей, в период моего одиночества. Странно, что эта холодная тоска, ощущение одиночества, никому ненужности, является у меня особенно ярко всегда в шумном и людном Париже».
Александра Михайловна жаловалась, что в Париже не может найти комнату, в которой были бы «письменный стол, не качающийся от малейшего прикосновения, и полка или хотя бы этажерка для книг. Какие глаза делают хозяйки, когда я этого спрашиваю!..».