По этому телефону я организовала свой первый настоящий поцелуй. Мальчика звали Роннелл. Он не был моим одноклассником или соседом, но зато пел в Чикагском детском хоре вместе с моей подругой Киакой, и мы с ней решили, что я нравлюсь Роннеллу – и это взаимно. Телефонные разговоры с ним выходили довольно неловкими, но это не важно. Мне нравилось нравиться кому-то. Каждый раз, когда звонил телефон, внутри все сжималось: а вдруг это Роннелл? Не помню, кто из нас предложил встретиться около моего дома и попробовать поцеловаться, но в этом предложении точно не было двояких трактовок и скромных эвфемизмов. Мы не собирались «позависать вместе» или «пойти погулять». Мы собирались поцеловаться, и оба были к этому готовы.
Так я и оказалась на каменной скамейке напротив черного хода, куда выходили южные окна. Я сидела, окруженная тетушкиными простынями в цветочек на сушильных веревках, и целовалась с Роннеллом. Ничего сногсшибательного или особенно воодушевляющего не произошло, но получилось здорово – теплый маленький поцелуй. Вообще быть в окружении мальчиков здорово. Часы, проведенные на трибунах спортзала во время игр Крейга, теперь перестали казаться мне сестринской повинностью. Ведь что такое баскетбол, как не выставка мальчиков? Я надевала самые соблазнительные джинсы, несколько дополнительных браслетов и иногда приводила одну из сестер Гор, чтобы обратить на себя внимание. А потом наслаждалась каждой минутой этого потного спектакля, разворачивающегося на моих глазах: прыжки и атаки, волны и рев, пульсация мужественности и всех ее тайн на большом экране. Когда какой-нибудь парень из команды улыбался мне, уходя вечером с корта, я улыбалась в ответ. Мне казалось, мое будущее уже совсем близко.
Я плавно сепарировалась от родителей, постепенно прекратила выбалтывать им все свои мысли. После баскетбола я ехала на заднем сиденье «Бьюика» в молчании, в слишком глубоких и запутанных чувствах, чтобы ими делиться. Я была захвачена одиноким трепетом подростковой жизни и уверена, что окружающие взрослые никогда ничего подобного не испытывали.
Иногда по вечерам я выходила, почистив зубы, из ванной и обнаруживала дом в полной темноте. Свет в гостиной и кухне погашен, все разошлись по своим углам. Я смотрела на полоску света под дверью Крейга и знала, что он делает домашнее задание. Я замечала вспышки света от телевизора в комнате родителей и слышала, как они тихонько переговариваются и смеются. Так же как я никогда не интересовалась, каково моей маме было чувствовать себя домохозяйкой, я не спрашивала у нее, нравилось ли ей замужем. Я воспринимала союз родителей как должное. Это простой и неизменный факт, вокруг которого строились наши четыре жизни.