Виола лежит рядом со мной, а Манчи так восхищен этими зверями, его маленький собачий мозг так потрясен, что он молча сидит с высунутым языком и внимательно смотрит. На несколько минут, пока Уилф везет нас через долину, окружающий мир исчезает.
Есть только море.
Я смотрю на Виолу, а она смотрит на меня и молча улыбается, и трясет головой, и стирает с щек слезы.
Здесь. Здесь.
Мы здесь – и больше нигде.
Потому что, кроме здесь, ничего нет.
– Так этот… Аарон… – наконец шепчет Виола, и я отлично понимаю, почему она заговорила именно о проповеднике.
Здесь и сейчас мы чувствуем себя в такой безопасности, что можно говорить даже о самом страшном.
– Да? – Я тоже говорю тихо, наблюдая за семейством зверей у края нашей телеги: мама подталкивает вперед любопытного малыша, который загляделся на нас.
Виола, не вставая, поворачивается ко мне:
– Аарон был вашим проповедником?
Я киваю:
– Единственным.
– И о чем были его проповеди?
– Ну как обычно, – говорю я. – О геенне огненной. О проклятии. О Страшном суде.
Виола обеспокоенно смотрит на меня:
– Ничего себе «как обычно»!
Я пожимаю плечами:
– Он считал, что мы стали свидетелями конца света. И разве тут возразишь?
Виола качает головой:
– А у нас на корабле был совсем другой проповедник. Отец Марк. Добрый и веселый, он каждого уверял, что все в итоге будет хорошо.
Я фыркаю:
– Нет, Аарон вообще не такой. Он без конца твердил: «Господь все слышит» и «Если падет один, падут все». Как будто только этого и ждал.
– Я тоже слышала от него эти слова. – Виола обхватывает себя руками.
Песня по-прежнему окутывает нас теплым потоком.
Я поворачиваюсь к Виоле:
– Он… он тебе ничего плохого не сделал? Там, на болоте?
Девочка снова качает головой и вздыхает:
– Только орал и вопил. Тоже проповедовал, наверное. Когда я убегала, он бежал следом и опять принимался за свое, а я плакала и просила помочь, но он как будто не слышал, только говорил и говорил, а я видела в его Шуме себя, хотя и не знала тогда, что такое Шум. Мне еще никогда не было так страшно, даже когда наш корабль разбился.
Мы оба смотрим на солнце.
– «Если падет один, падут все», – повторяет Виола. – Что это значит?
Ответа я, оказывается, не знаю, поэтому просто молчу, и мы снова погружаемся в звериную песню и даем ей нас увлечь.
Здесь и сейчас.
Мы только здесь – больше нигде.
Проходит час – а может, неделя или несколько секунд, – поток зверей начинает редеть, и вскоре мы выходим из стада. Манчи спрыгивает с телеги. Мы едем медленно, так что он не отстает. Вставать очень не хочется, лежал бы так и лежал…
– Чудо какое, – тихо выдыхает Виола, потому что песня уже начинает стихать вдали. – Я даже забыла, что у меня болят ноги.