— После осады острога все они от прежних слов откажутся! Было дело, сердились, на то и подначальные.
Ивашка глубоко и безнадежно вздохнул:
— Всем ты хорош, крестный! Но не понимаешь самого простого. Я бы и раньше сказал тебе об этом, но боялся, что раскричишься на весь острог, станешь правды требовать. Вдруг слово и дело государево объявишь!
— Ну и ладно! — смиренно пожал плечами Иван Похабов. — Оставил меня Дух Святой, как-то пусто стало на душе, будто у покойника. Вдруг и в почесть пострадать невинно, во славу Божью. Я свое отвоевал. Поеду в Енисейский, пусть ведут сыск!
— Ни мне, ни Якуньке, сыну твоему, этого ну совсем не надо. А тебе самому так и вовсе, — обидчиво поморщился крестник. — Думаешь, Тургенев или воевода поверили тем обидным челобитным? Да ни одному слову! Мы — здешние, а они, временные да опальные, и без твоей подсказки понимают, что ясак им нынче не собрать. Вот и обвинят тебя во всех грехах. А пока идет сыск, их вышлют на другие службы без наказания. Вот и все! — горячась, просипел Ивашка.
Похабов, тупо покряхтывая, метелкой сжал бороду в кулак:
— Что тебе надо от меня, старого?
— Перво-наперво никому не говори и не показывай виду, будто знаешь, что я тебе сказал, — приглушенно прошептал Иван Максимов сын. — Я пошлю с тобой приставами своих людей. Они довезут тебя до устья Илима, а то и до Илимского камня. Оттуда иди к воеводе Бунакову. Он тебя Ртищеву не выдаст. Зимуй там. Остальное мы с Якунькой сами сделаем, и тебя оправдают.
В Братский острог старый Похабов вернулся, спокойный и равнодушный, в сопровождении молодого Перфильева. Посидел на могиле Савины, отстоял молебен, собрал пожитки и приготовился к отплытию. Много лет было отслужено и пережито в здешних местах, но не западали они в душу. И вот теперь связала с ними могила. Кабы Похабов возвращался зимой, то непременно откопал бы тело и увез его в Енисейский острог. Но ждать зимы он не мог — крестник требовал, чтобы плыл немедля.
Тургенев отправлял с ним грамоты и отписки. В охрану и в гребцы дал ему двух енисейских казачьих детей под началом новоприбывшего, верного ему, десятского. Крестник тоскливо поглядывал на крестного и указывал глазами на того десятского, по прозвищу Торопец. Приказчик Тургенев к его приставам добавил своих людей.
Иван не спорил и не горячился: еще раз сходил на могилу, слезно попрощался с Савиной и сел в струг. Понесла его Ангара в свои низовья вместе с желтым листом. Вскоре, словно шум тайги при ветре, послышался Падун. После ночлега Похабов благополучно провел струг через порог. И стал он примечать, что казаки и впрямь ведут себя как приставы: с ним не заговаривают, как обычно, и подчиняются ему с оглядкой на десятского.