— В милиции вон зарплату прибавили, а в армии что? Солдат и есть солдат. Кормют его и галихве дают… — Она сухими пальцами, осторожно потрогала Шуркину штанину, ушитую по армейской моде. — Сукно вроде, шерсть… А в милиции все один лучше. И кажную ночь он дома. Обратно же — какая ей было житье? Растравил девку — и Кузькой звали на два года! А девка молодая, да… Сначала-то она к матери своей ушла, с твоёй-то не поладили, значить, не сошлись характером.
Шурик обалдело смотрел на бабку. «Что плетет старая?» — смятенно подумал он. На глаза ему попались школьники, долговязые и худые, которые с немалым интересом прислушивались к рассказу бабки Моти.
— А ну, кыш отсюда, мелюзга! — зычно приказал Шурик, поднимаясь с лавки.
Школьники подобрали мяч и, независимо оглядываясь, удалились.
Бабка Мотя, вперив глаза в землю и покачивая ногами в длинных шерстяных носках-самовязках, неотвратимо скрипела, складывая и раскладывая на коленях свой белый, в бледный цветочек, вдовий платок:
— Потом этот объявился, минцонер. И самостоятельный, и начальник… И годами, — она взглянула на Шурика, — и годами тебя постарше. Из району сам приехал, устроился. Ну, сошлись. У Сеньки Батищева на квартере стоят, во времянку он их пустил. Пятнадцать рублей плотют. Сенька-то радуется: пенсия ему мала, а тут подмога…
«Сам бы кому пенсию платил, лишь бы дома сидеть», — зло подумал Шурик, вспоминая Семена Батищева — какой он. Потом понял, что все, что рассказала бабка Мотя, — правда, правда, правда.
Школьники опять приблизились. Лица у них были равнодушные, постные. Один из них обнимал мяч.
— За себя ее вроде взять собирается, — говорила бабка, теребя платочек, — как ты ей развод дашь. Но не верю я в ихнюю совместную житье. Должон он ее бросить. Наиграется…
Но Шурик ее уже не слушал. Для него все стало пронзительно ясным. И почему писем не было… Он вскочил, зацепившись сапогом за чемодан, и бросился к дому Батищева. Бабка Мотя проводила его глазами.
— Фибра, — сказала она, легонько пнув качающийся чемодан немощной ногою. — Эх, гусли-мысли, жизня наша!..
Школьники еще некоторое время поглазели на нее, а потом снова принялись пинать мячик.
Семен Батищев считался инвалидом и нигде не работал. Возился по хозяйству — с домом, огородом, садом. Разводил цветы и торговал ими на базаре, а вечером — у городского театрика, единственный среди женщин. На Подгорной улице он слыл скупцом. Про него, ухмыляясь, рассказывали, что будто бы на рассвете, когда никто не видит, он ходит к трамвайной остановке собирать окурки. Потом высыпает табак на газетку, сушит и набивает им пустые гильзы — машинка у него такая есть.