Утро встало обычное в незнакомом лесу. Между деревьями путался дымной бородой туман. Где-то пела иволга, затем, мелькая жёлтым брюхом, пролетела над нами. Иволга — предвестник удачи. Так считали все мы, жители лесного посёлка. И Колька радостно крикнул:
— Вставай!
И, сев по-татарски, начал протирать кулаком опухшие глаза. Мы нехотя поднялись, слегка озябнув, пососали отсыревшего жмыху и, растянувшись цепочкой, двинулись дальше. Лес по-прежнему толпился вокруг. Он был словно зелёная туча: дубы, осины, за ними опять дубы и осины. Изредка промелькнёт среди них, как сирота, белоногая берёзка или выстроятся полосой краснокожие липы, и опять дубы, дубы. Многим из них лет по пятьсот. Их не обхватишь втроём. Они видели, наверное, былых людей, ещё полудиких, с луками — наших прапрадедов и их дедов. Теперь они молча и равнодушно смотрели на нас. И может быть, доживут до наших правнуков. Смешно: у Лёньки и у Грача будут правнуки. Будут они, наверное, и у меня. А нас в то время не будет…
Это уже грустно, а не смешно, потому что умирать не хочется. И кто только придумал эту смерть?! Хорошо бы вечно вот так идти, идти. Но бабушка сказала:
— Тогда бы тесно было на земле. От людей.
Но дубам ведь не тесно…
Я хочу отогнать странные мысли о вечности и не могу. Бабушка говорила — я ненормальный. Не такой, как все. Только она неправа. Все думали о вечности.
И бабушка хочет жить. Потому-то и верит в загробный мир. И в вечное царство.
Колька, шагая, разглагольствовал:
— Нынче мы парашютиста не найдём. Ветер унёс его в сосновый лес. Он там лежит.
Хитрый Колька, вчера я об этом говорил, а он сегодня повторяет. Как попугай. И будто сам всё это понял.
— Ногу сломал, наверно, или обе…
А Лёнька уже начал ныть:
— Устал. И хочу есть.
Я щупал пальцем его живот, дразнил:
— Ещё тугой. Потерпишь.
Когда лес начал редеть, обрываясь иногда широкими полянами, мы облегчённо вздохнули. По словам моей бабушки, тут должны были начаться сосны. Но до них путь наш пересёк овражек. Один склон его был пологий, земляной, — другой — песчаный, обрывистый. На земляном склоне росла муравка почти до самого дна. По ней кое где кудрявилась кустами и алела ягодой «барыня» — боярышник. На песчаном склоне не росло ничего. Только над самым обрывом стеной поднимались рыжие и ровные, как свечи, сосны, накрывшись зелёными шапками вершин. Они о чём-то тревожно шумели и топырили из обрыва, как пальцы рук, свои корни, держась ими за землю. По дну овражка, по белым камешкам и песку, журчал худенький ручей. Вода в нём была холодная и вкусная. Мы напились и намочили, горевшие огнём ноги. И решили: