Дед Архип топал ногой и плевался.
— Опозорил, ирод. Чтоб ему сдохнуть!
Зятю же в сердцах присоветовал:
— Голову ему того… Отсеки.
— Ладно тебе, — успокаивал его Портянкин. И, оглядев людей, выдохнул:
— Кто-то должен же быть сильней.
Мать моя, посиневшая от холода, всё ещё стояла на крыльце и лишь скупо улыбалась. Потом, словно спохватившись, взялась за дверную ручку: там, дома, были дела, и надо было ещё поспать перед наступающей сменой. Остальные поселковые расходились нехотя. Лица у многих были просветлённые. Колькина мать вслух рассуждала:
— Бабе ведь много ли надо? Война бы скорей победно кончилась да мужик бы вернулся.
А назавтра ей, Колькиной матери, почтальонка Катя Ларина принесла посмертное письмо от мужа, куда был вложен похоронный исписанный бланк — извещение, как документ, предоставляющий осиротевшим детям пенсию.
— Вот тебе и «красный петух», — выдохнула она. — Неправда всё.
Но уже через месяц Левитан передал сообщение Совинформбюро о полном окружении фашистов под Сталинградом. Это был перелом в войне.
И, возможно, эти же тогда окружённые немцы вот теперь колотят лопатами и кирками мёрзлую землю и кладут из кирпича фундамент. Работают они медленно, но зато бараки у них получаются добротные.
Идя в школу, мы с любопытством смотрим на них. Они тоже смотрят на нас: обычные, такие же люди, как и мы, и в то же время чужие.
В глубоком тылу тоже война. И потому кричат:
— Эй, кнабе, брот ё? Картофел ё?
Мы недружелюбно молчим. И, отойдя подальше, дразним:
— Гитлер капут!
И они весело соглашаются:
— Я-я, я-а — капут. Война ту-ту. Даль-ёко…
Они правы. Уже отгремела Курская дуга, и фашистов повсеместно выдворили за границу. Кончался сорок четвёртый год. И даже пленным в посёлке ослабили конвой.
Этой же зимой, только уже в сорок пятом, когда, как говорит моя бабушка, солнце клонит на лето, а зима на мороз, и произошло это событие.
Гнали вдоль нашего шоссе издалека гурт овец.
Зима была малоснежная, чахлая, а нагрянувший март вообще утрамбовал наст оттепелью — он стал серый, перистый. Но зато овцам хорошо было по нему идти — глубоко не проваливались. Гуртоправу и погонщикам было и того лучше: они ехали верхом на каких-то незнакомых нам мелких лошадёнках, головастых и мохнатых, и покрикивали:
— О-гей, о-гей!..
И непрерывно курили, словно грелись. Лица у них были прокопчённые — азиатские. Одежды и малахаи из шкур, а за плечами — винтовки. На ночлег гурт остановился у нашего посёлка — там, где за шоссе кренился косогор, полынный и почти бесснежный.
Овцы не только устали, но и изголодались, они ели ещё дорогой друг на дружке шерсть. А тут накинулись на полынь. К утру выщипали весь косогор, как побрили, даже снегу под ними не осталось — одна мёрзлая глина.