Я покачал головой и готов был вступить в разговор, но он, наверное, почувствовал, что достаточно долго наслаждался моментом, а моё терпение в вопросах истории Ирландии и высшего духовенства не безгранично, и поднял руку, чтобы остановить меня.
— Семья Киджи, капитан, уже много веков владеет одним из величайших банкирских домов в Европе. Что, наряду с махинациями его милого друга кардинала Ардала О’Дара на конклаве, несомненно, объясняет, почему его высокопреосвященство кардинал Фабио Киджи зовётся нынче его святейшеством Папой Александром Седьмым.
* * *
После ухода Гейла я ещё около часа просидел в одиночестве. Я даже попросил Маска удалиться. Голова шла кругом от мыслей о Папах, кардиналах, армиях и о муках адовых. Я слышал, как стараниями вахты левого борта у меня над головой оживает корабль: матросы мыли палубу, укладывали канаты и выполняли сотни других работ, обычных для военного корабля. Я различал легкий запах дёгтя: святой закон моряков гласил, что каждый день к чему–нибудь на борту нужно применить дёготь, не важно, есть в том нужда или нет. Однако моё внимание ни на чём не задерживалось. Я уставился на страницы капитанского журнала, всё ещё ожидающие моей записи за прошлый день, но даже написанных ранее слов не в состоянии был прочесть. Я взял лоцию и, глядя на карту, попытался вспомнить всё, что мог, из своих путешествий в бёлине леди Макдональд и в рыбацкой лодке юного Макферрана. Подойдя к кормовому окну, я открыл шкатулку с инструментами деда, произвел измерения и выполнил ряд вычислений. Я изучил таблицу приливов и измерил расстояния на карте. Пожалуй, ничем я не занимался так сосредоточенно с тех пор, как много лет назад в страхе перед розгами от корки до корки выучил латинский букварь Мервина. Впервые я изучал моряцкое дело так, будто от этого зависела сама моя жизнь.
Затем я послал за Китом Фаррелом.
Поначалу я толком не знал зачем. Я не мог рассказать ему о новом направлении, которое приняли мысли, проносящиеся в моей голове. Он не был мне ровней, и мне не следовало говорить с ним о графине Коннахт, её дяде и о зарождающихся опасениях. Я не мог поделиться с ним ужасом, что сжимал нутро и отдавал желчью в горле: ужасом, что ещё одна моя команда погибнет, ещё один мой корабль упокоится на дне морском. И не могу признать, что, глубоко затаившись, грыз мне душу самый тёмный страх: страх собственной бесчестной смерти, а с ней — исчезновения рода Квинтонов. Как мне хотелось, чтобы Корнелия или мой брат Чарльз волшебным образом перенеслись сквозь сотни миль, и я мог излить им свою тоску! Я даже желал возвращения Годсгифта Джаджа, пусть его характер и приводил меня в замешательство. С ними, по крайней мере, я мог быть откровенен.