Глава 23
Две недели мы стояли на якоре под разрушенными, дымящимися руинами Ардверрана. Первым же делом, конечно, погребли наших погибших. Фрэнсис Гейл взял на себя всю организацию погребения в крохотной церквушке неподалеку от мыса. Всех здоровых матросов отправили рыть общую могилу. Они трудились два дня почти без отдыха, пока последнее тело бережно не уложили в место его последнего упокоения.
Мне подумалось, что это прекрасное место, чтобы упокоить павших: легкий ветерок доносит запах раннего дрока, а внизу искрится море. Для погибшего Гленранноха и его родичей ничего нельзя было сделать, и это меня печалило, но, возможно, руины замка Ардверран — это подходящий мавзолей для великого воина.
Джеймс Вивиан, как королевский офицер и отпрыск древнего корнуольского рода, заслуживал лучшего. Для столь молодого человека он удивительно много размышлял о своей смерти, о том, какие похороны предпочел бы, по крайней мере, так сказал Гейл. Он будто бы жил в постоянной уверенности в собственной близкой кончине, этот смелый и благородный молодой воин, о котором я так несправедливо злословил.
Поэтому в тот солнечный шотландский день мы вверили его тело глубокому морскому заливу около Ардверрана. Мы обернули его тело флагом Святого Пирана, и когда оно скользнуло в воду, утяжеленное пушечными ядрами в ногах и шее, Джон Тренинник запел старую корнуольскую песню, похоронную песню из другого места и времени:
— My agaran rosen wyn mar whek mar dek del dyfhy.
Рулевой старшина Ланхерн начал переводить:
— Когда я впервые встретил тебя, любовь моя, твоё лицо было прекраснее розы, но теперь твоё милое лицо побледнело, стало таким, как невинная белая роза.
«Юпитерцы», выстроившись у бортов и заполнив ванты, подхватили припев на родном языке.
Я люблю белую розу во всем великолепии,
Я люблю белую розу, когда она цветет,
Я люблю белую розу, когда она растет.
Потому что роза напоминает мне о тебе.
Это была какая–то сверхъестественно красивая песня. По многим лицам текли слёзы, потому что юный Вивиан пришелся по сердцу этим грубым просолённым морским волкам. Я тоже сильно по нему горевал. Горевал по дружбе, что могла вырасти между нами. Не знаю, возможно, я тоже плакал. Когда корнуольскую прощальную песню унес ветер, далекие пушки «Юпитера» начали салютовать, через залив эстафету подхватило громоподобное эхо пушек «Вапена–ван–Веере», а затем пушек корабля, который его временный капитан называл на французский манер «Ле мартир руаяль».
Воздав должное павшим, мы, выжившие, занялись текущим ремонтом. Корнелис и одетые в траур управители Гленранноха прислали людей в помощь, но в этой безлесной земле ремонт — дело медленное и непростое. Что касается меня, я мало что мог поделать, только подбадривать помощников плотника и остальных матросов, потому что сам Пенбэрон всё еще был слишком слаб.