Дауд замолчал, и тогда Абдул-бек показал ему знаком, что он может идти. Юноша живо поднялся и ушёл, закрываясь на ходу башлыком.
— Надёжный человек? — спросил Гарун-бек.
— Легко ходит, далеко видит.
— Хорошо. Тогда мы начнём с аула. Поведёшь своих людей впереди, Абдул-бек. Надо делать всё быстро и тихо. Чтобы никто из русских не убежал в крепость. А я поскачу сразу к воротам. Может быть, они и не успеют закрыться. Может быть, будут ждать своих, тех, кто ещё не дорезан...
Русские, ставшие постоем в ауле, и не подозревали об уготованной им судьбе. Прапорщик Николай Щербина в ту ночь не успел лечь вовсе. Днём он работал в крепости, распоряжался солдатами, рывшими землянку для новой казармы. Вечером его с другими офицерами вызвал к себе комендант штабс-капитан Овечкин и обстоятельно рассказывал, как и где шевелятся горские жители в ближайших ханствах, откуда и когда возможно ждать нападения. Поручик Осипов, плотный щекастый самарец, усомнился, что горцы способны нынешний год на диверсию сколько-нибудь серьёзную после той острастки, что задал им «дедушка» прошлой осенью. Комендант Овечкин ответил, что именно таков приказ главнокомандующего: указано сторожиться, ждать и, в случае нападения, держаться до последнего человека. Предложили, Николай не увидел кто, перевести всех солдат за вал. Но оказалось, что сей момент сделать это никак невозможно, за нехваткой мест в старых землянках. Когда же будет готова новая — он со значением посмотрел на Щербину, — тогда обе роты Троицкого пехотного затворятся за палисадом и надёжно перекроют ущелье. Николай собрался было подняться и доложить, что яма готова и укреплена досками по периметру, а перекрытие уложат в один завтрашний день. Но Овечкин показал ему жестом, что объяснений не требует, мол, и так знает всё сам, и прапорщик остался на месте, только залился краской от впалых скул до шапки кудрявых рыжих волос.
Вечером же они вернулись с Осиповым в аул, посмотрели, как разместились солдаты по саклям, обошли вдвоём караулы и бросили жребий — кому дежурить первым. Николай вытащил короткую веточку и был тем даже доволен. Он всё равно собрался писать письмо матери, и задержаться без сна ещё на три-четыре часа казалось ему не в тягость.
Он писал крупными буквами, стараясь держать строчки ровными, что было трудно при тусклом свете коптящей плошки. Он сообщал, что одет тепло и не мёрзнет, и это было правдой; что кормят сытно и только немного хуже, чем дома, и это было уже меньше чем полуправда; что жители соседних селений люди мирные и досады ему от них нет совершенно никакой. Последнее было уже совершеннейшей ложью, но Николаю казалось совершенно ненужным тревожить мать и сестру, живущих за тысячи вёрст от холодных гор Дагестана, среди зелёных, пышных садов, раскинувшихся под Киевом, где красные яблоки так же упруги, как румяные щёки девушек.