Она могла преодолеть все: равнодушное сопротивление Иляшева; жалостливые взгляды девушек, которые понимали, может быть, значительно больше, чем сама Варя, но сочувствовали ей; вызванное усталостью противоречие рабочих и погонщиков… Но здесь ей надлежало найти такие доводы, которые тронули бы сердце человека, приверженного долгу, понимающего ее состояние и явно не одобряющего это состояние. Она выяснила это мгновенно, едва взглянула на спокойное, обращенное к ней лицо Головлева и на его могучую, чуть согнувшуюся перед нею фигуру, как будто он боялся подавить ее своей мощью.
Она правильно поняла его стремление сделаться меньше, незаметное, как вызов на правдивое объяснение, которого она так страшилась. А между тем парторг ждал ее ответа.
Он заговорил спокойно, вразумительно, как говорят с малыми детьми, стараясь доискаться истинной причины такого неожиданного для всех решения Вари, не допуская и мысли использовать свой служебный и партийный авторитет, — и это было самым неприятным. Если бы он сразу запротестовал, Варя могла бы накричать, расплакаться, наконец, и легче бы добилась своего. Но в той манере, в какой говорил Головлев, трудно было надеяться на обычные женские средства воздействия, потому что она видела перед собой не просто одного из мужчин, работающих в экспедиции, а именно парторга, который имел право задавать ей такие вопросы, которых никогда бы не осмелился задать никто другой.
— Почему вы, Варвара Михайловна, считаете, что мы должны немедленно выступить? — спросил он и сразу же вслед за этим задал другой вопрос, на который она тоже не могла ответить: — Если Иляшев и Мария Семеновна надеются, что с Сергеем Николаевичем ничего не случится, может быть, нам лучше было бы обождать?
Об этом Варя не думала, потому что все существо ее протестовало против любой задержки. Если бы она задумалась над этим, то не смогла бы так строго и взыскательно требовать от других того, что считала исполнением долга, тогда как и сама понимала, что это не так.
Головлев стоял перед ней и ждал, глядя на нее проницательными серыми глазами, в которых не было ни тени смущения, хотя он понимал, что задает вопросы, на которые Меньшиковой трудно ответить. Он просто хотел объяснения, каким бы трудным для Вари оно ни было.
— Мы обязаны помочь Нестерову! — сказала Варя срывающимся голосом. — Что человек сделает там один?
— Но сейчас, когда шурфы заливает вода, мы тоже ничем не поможем ему, — спокойно возразил Головлев. — Лучше подождать.
— У меня болит сердце, — вдруг сказала она.
Это было так неожиданно, что Головлев растерялся. Он ожидал чего угодно — слез, которыми женщина часто прикрывает свои истинные намерения и желания, настойчивых попыток доказать свою правоту, каприза, только не этого очевидного сознания в своей слабости. И Головлев невольно поддался воздействию той беспомощности и боязни, которая прозвучала в этом признании.