Скирвайлис снова обвел глазами воинов — их взгляды были устремлены на него. Изнуренные длительными войнами, эти люди ждали сейчас от него ответа. Они жаждали покоя, хотели выращивать хлеб и разводить скотину, радоваться детям и вместе с тем ни за что на свете не согласились бы покориться врагу, стать невольниками. Их настроение почувствовал и князь. Вот почему он уклонился от прямого ответа.
— Правители Литвы продали нас ордену. Они сделали жемайтов заложниками, чтобы самим можно было перевести дух.
— Мы никогда не покоримся, князь! Не бывать этому! — воскликнул крепыш.
Изо всех углов послышался одобрительный гул. И все же люди, насупившись, ждали более определенного ответа.
— Кое-кто думает, что, приняв христианство, мы сможем ублажить тевтонов и таким путем спастись, — сказал Скирвайлис. — Я так не считаю. Именно поэтому жемайтские вотчинники выбрали нынешней ночью старшим князем другого.
— Вот сволочи! Мерзавцы! Да их повесить мало! — загудели со всех сторон сердитые голоса.
— Не надо кричать и злобиться! — подняв руку, утихомирил взволнованных воинов князь. — А что, если они правы? Вдруг именно так можно спастись? Подождем, посмотрим, что из этого выйдет.
— Мы будем выжидать, а немец нам в это время на шею сядет!
— Последнего куска лишит!
— Поселится на наших землях!
Долго еще не могли успокоиться возбужденные жемайты, и даже глубокой ночью некоторые из них громко вскрикивали во сне. Почти не спал и Скирвайлис. Ныли бока от лежания на жесткой скамье, раскалывалась переполненная страшными впечатлениями прошедшего дня голова, он задыхался, потому что воздух в помещении был спертым из-за обилия овчинных тулупов. Со вторыми петухами князь поднялся, с трудом пробрался к двери среди спящих вповалку мужчин и выскользнул во двор. На северо-востоке, где стояло войско крестоносцев, загоралось багровое зарево.
После кровавой битвы на реке Шунии во дворе Скирвайлиса недосчитались не только молодого князя Юдикиса, но и еще нескольких мужчин. Рыдали, посылая проклятья на головы кровопийц, вдовы. Скорбь и боль поселились в доме князя. Мансте почернела от горя и тенью скользила из угла в угол. Не слышно было больше ее звонкого смеха, нежного, волнующего голоса. Даже ребятишки притихли и испуганно таращились на взрослых, как бы ожидая ответа на вопрос: что случилось? По вечерам люди собирались в семейной избе у очага, молча смотрели на огонь, и казалось, что в их расширенных зрачках мелькают тени ушедших дорогих людей, а в душах звучат их голоса. Днем утрата переживалась не так остро — отвлекали будничные заботы и дела: женщины торопились по сугробам в хлева, сараи, подхватив ведра, отправлялись к реке, а мужчины с топорами за поясом исчезали в лесу, где с шумом и треском валили огромные ели и старые засохшие березы, будя в берлогах медведей. Князь Скирвайлис вместе с сыном Гругисом и одним из дворовых уходили на охоту и по нескольку дней не появлялись дома. Возвращались усталые, продрогшие, но в приподнятом настроении, будто оставив в лесных дебрях, в сугробах, свою муку, печали и тяжелые мысли. Стужа крепчала, слышно было даже, как трещали заборы, однако дни становились длиннее, раньше вставало солнце, и сверкающий снег пробуждал надежду.