– Это квартира Сольских?
– Эва!.. – удивилась женщина. – Который банкир? Так он убег. За границу кудась.
– А сын его?
– Зяма?.. Энтот туточки. Вон тама их хоромы. В торце. – Женщина указала рукой куда-то вглубь.
Нестор двинулся в указанном направлении. Прошел через многолюдную кухню, где возле плиты толпились несколько женщин, задел чей-то таз с водой.
В торце кухни он увидел небольшую фанерную дверь. Рядом с дверью на крюке висело оцинкованное корыто.
За дверью раздавались возбужденные голоса – женский, девичьи и узнаваемый Зямин. Спорили или ругались? Постучал, зашел. Огляделся.
Зяму узнал с трудом. Куда подевался его щегольской вид? Какая-то толстовка со шнуром-поясом, нестриженый, в нелепых галифе и тапочках. И здесь же были женщина неопределенных лет в пенсне и две худосочные прыщавые девицы-подростки.
Маленькое окошко, как в Бутырке, под потолком, пропускало в тесную каморку тусклый свет.
Сольский тоже не сразу узнал Нестора, но затем радостно воскликнул:
– Нестор! Собрат! Ты ли? – И обнял его, шмыгнув носом. Обернулся к близким: – Махно. Тот самый… сокамерник по Бутырке…
Девицы сделали книксен, а женщина поправила пенсне и уставилась на гостя.
Зяма представил Нестору своих:
– Жена… Фима. Убежденная анархистка, товарищ по борьбе. Сошлись гражданским браком… Падчерицы – Мина и Мира… тоже сочувствуют, понимают…
Девицы вторично сделали книксен.
– А где ж батька? – Нестор хоть и знал уже, но для вежливости спросил.
– Банк большевики национализировали. И он эмигрировал, – шепотом, с горечью поведал Сольский. – Я с ним не мог. Десять лет борьбы… Нет-нет, мое место здесь.
Зяма заметил, как Махно рассматривает тесную комнатушку, в которой на веревках были развешаны женские трусики, чулки, мужские кальсоны…
– Да! – словно извиняясь, развел руками Зяма. – Бывшая наша кладовка. Уплотнили. В интересах трудящихся. – В его голосе не было обычной иронии. – Революция требует жертв. Я не против! Чем я лучше других?
– А я подумал, не найду тебя здесь, пойду в Дом анархистов, – сказал Махно. – У кого-то спросил, где он – не знают.
– Да ты что? – почти прошептал Сольский. – Нельзя спрашивать! Нас же разгромили. Боевиков постреляли или в тюрьму, а нас, теоретиков, правда, не тронули, только перевели в другое помещение. Похуже, конечно. Я покажу… Ничего! Живем!.. А ты что же, вот так, с чемоданом, через весь город? И заградотрядчики не тронули?
– Нет.
– Повезло.
– Повезло, шо я стреляный воробей.
Махно открыл чемодан, развязал бечевку.
В чемодане, сверху на вещах, лежали булки. Белые. Много! Падчерицы ахнули. Сольский ударил в ладоши. Жена-анархистка втянула носом воздух.