Аршинов продолжал молчать. Все так же, слегка улыбаясь, он неторопливо листал «Великую революцию».
– Позвольте, – озадаченно сказал Шомпер, в возбуждении допивая остатки вина. – Но Махно ведь никогда не врал. Я был уверен, он не способен…
Сольский раздраженно обратился к Аршинову:
– А вы, Аршинов, что улыбаетесь? Что ехидничаете? Вам эта ложь доставляет радость?
Аршинов согласно кивнул: да, мол, доставляет. Объяснил:
– Друзья, это ложь во спасение. Случай не обмана, а самообмана. Нестору нужна была эта апостольская передача завета. От учителя к ученику. Для поддержки собственных сил. Для уверенности – после всех разочарований и сомнений.
– Да! Да! – вскочил в волнении Шомпер. – Да, я понимаю. Это – святое, святое…
– Махно разочаровался в нас, в наших речах и лекциях, – говорил Аршинов. – Он рвется в бой, а мы воевать разучились… или не умели. Этот придуманный им «завет» Кропоткина – укор нам!
– Да! Да! – продолжал волноваться Шомпер. – Нам надо было отправиться с ним… поддержать словом!..
– И дать повесить себя на первом же суку, – сьязвил Аршинов.
– Тоже верно, тоже верно, – заламывал руки Шомпер. – И ничем, ничем нельзя ему помочь…
– Да и я… – как бы укорил себя Зяма, – куда мне с семьей? Подлинный анархист должен быть свободен как ветер!
– Мы ему были бы обузой, – успокоил бывших сокамерников Аршинов. – И не судите его строго. Он увез с собой главное – «завет» великого анархиста. Эти слова скоро будет знать вся Новороссия, будьте уверены. И если Нестор уцелеет, мы о нем еще услышим! Я знаю этих хлопцев, в них еще бродит кровь запорожских козаков!
– «Он должен был родиться всемогущим или вовсе не родиться», – вспомнил, прикрыв глаза, Сольский.
– Да… – Шомпер почесал пятерней лохматый затылок. – Все понятно, все понятно… Удачи ему на его, возможно, очень нелегком пути! Опустошим же чаши, пожелаем ему счастливой дороги!
Он поднял «чашу» и попытался сделать залихватский глоток, но в «чаше» было пусто.
Медленно полз сквозь леса и перелески короткий поезд: три-четыре теплушки да пара старых, давно не крашенных скрипучих пассажирских вагонов. Густой дым тянулся за паровозом. На последней площадке покачивались фигуры кондуктора и охранника в полицейской шинели, но со звездой на фуражке.
В вагоне было тесно, душно, все заполнено дымом. Кашляли прокуренные мужики, кашляли обкуренные младенцы. Крестьяне, мещане, дворяне – все перемешались. Кто мешочничал, кто ехал менять последние ценности, кто от чего-то спасался бегством…
В этом вагоне был и Махно. Он скрючился наверху, давая место однорукому солдату, который сидел согнувшись, упираясь головой в багажную полку. Оба смотрели в окно, где сквозь космы паровозного дыма мелькали нищие деревеньки, унылые разъезды. Даже закатное солнышко не могло украсить пейзаж.