— Он хотел меня сделать своим, — грустно пошутил я, — значит, я ему понравился.
— Наверное, — сказала Рита. — Он часто про тебя спрашивал.
И спросила:
— Ты его видел там?
— Да, — сказал я.
Больше она про него ничего не спросила, только сказала:
— Когда мама умирала, она спросила: «Почему мы, евреи, такие? Почему?» — и глазами Суламифь посмотрела на меня.
И я ответил:
— Мы такие, как все. Среди нас есть Маккавеи и Флавии, Кагановичи и Михоэлсы…
Рита вздохнула и добавила:
— Давиды и Риты…
— Давиды плюс Риты, — поправил я ее. — Как говорили когда-то: мы по одну сторону баррикад!
И сказал:
— Я люблю тебя, Рита. Будь моею женой!
— Давид, — сказала она, — возвращайся в Америку и будь счастлив. Ты хороший, ты найдешь себе лучшую, чем я.
— Нет, — ответил я. — Мне не надо другую. Мне нужна ты!
А потом был сельсовет в деревне Юрася. Сельсоветчица долго вертела мой американский паспорт, ища страницу, куда поставить штамп. А потом плюхнула его на страницу, где виза, и объявила нас мужем и женой. Утром я должен был лететь. И мы в тот же вечер возвратились в Минск. Впереди была ночь. Наша первая ночь.
— Я живу с подругой, — сказала Рита.
— Поедем в гостиницу, — предложил я.
— Я не люблю гостиниц, — сказала Рита. — Там меня все знают.
И мы поехали в аэропорт. И просидели до моего отлета в ресторане.
— Сегодня в Америке День Благодарения, — сказал я. — И все едят турку.
— Какого турка? — удивленно посмотрела на меня Рита.
— Турку, — улыбнулся я. — Это индюшка по-английски.
— И мы закажем турку, — сказала Рита. — И я буду благодарить всех за то, что ты у меня есть…
За окном шел первый снег. Белые пушистые хлопья были похожи на мазки кисти, которые беспорядочно разбрасывал пьяный художник.
Вспомнились мне слова Нико: мир дешевле соломы, а деньги не стоят жизни, и все золото мира не стоит одной красавицы… И вспомнилось еще: я простил ей грех белым цветом…