Дженаро вошёл в дом, любовно провёл по крышке рояля, открыл его и стал играть. Он играл не страстные и пошловатые мелодии, которые был вынужден исполнять в борделе, а играл Баха, и высокий строй этой музыки очищал и возвышал его душу. Дженаро играл так, как будто молился — за Тони, Марию, Мартинью, Камилию. Молился, чтобы слепые страсти покинули их, любовь сделала их зрячими и они любовно обошлись с жизнью, которая им досталась, и друг с другом. Доиграл и замер. На глазах у него были слёзы.
«Я везу не вещь, — повторил про себя Дженаро, — я везу спасение».
Ещё несколько дней прошли в хлопотах по распродаже домашней утвари. Дженаро прихватил для Мариузы старинную кофемолку, наверное, ей это будет приятно. А больше ничего не взял.
В день отъезда ему даже прощаться ни с кем не пришлось: дуче радовал народ очередной зажигательной речью, и все торжественно стояли на площади и благоговейно слушали её. Дженаро порадовался, что хоть от этого он избавлен, и потихоньку двинулся пешком до станции, откуда должен был сесть на поезд и отправиться в Неаполь. Рояль он отправил заранее, шёл налегке, поглядывая по сторонам и прощаясь навек с тем, что было ему привычно и дорого. Урожай собрали, солнце выжгло поля, и только виноградники зеленели, радуя взор тяжёлыми гроздьями. Сердце у Дженаро щемило, но стоило ему услышать, проходя очередную деревеньку, громогласный голос дуче, как вся его ностальгия улетучивалась. Дженаро сплёвывал и прибавлял шагу. Что ни говори, он стал уже чужаком, и ему было видно, как дурят этих глупых баранов, которых завтра пошлют на бойню, ничего не дав им взамен.
Мысленно Дженаро поблагодарил Бога за то, что Тони ничего такого не грозит, что тяготы, которые сейчас переживают его близкие, человеку по силам и с ними вполне можно справиться. Поблагодарил он и дуче, который помог ему расстаться с родиной, иначе, кто знает, может, его старое сердце и разорвалось бы от горькой боли расставания?..
Маурисиу продолжал ночевать в облюбованном им сарае, но случалось, приходил в материнский дом на обед или ужин. С Фариной он держался в высшей степени корректно, но Франсиска нервничала, чувствуя, что доверяться внешним проявлениям любезности не стоит. Она не могла забыть змеи, которую обнаружила под подушкой.
Фарина всячески успокаивал её, пребывая в уверенности, что Маурисиу всего-навсего мальчишка, с которым он справится вмиг, если только тот задумает на него замахнуться. Такое уже было, и оба они это помнили.
Франсиска звала сына вернуться в дом, ей было бы спокойнее, если бы он был на глазах. Но Маурисиу отказывался. Ему было удобнее жить без надзора. Вёл он себя мирно, не ссорился с матерью, не пытался вернуть Катэрину и сына домой, охотно беседовал о пустяках с Беатрисой и ласково здоровался с Жулией и Ритой. Но это было лишь затишье перед бурей.