– Не знаю, не знаю, зайдите завтра, – произнесла Тоська фразу, подслушанную у начальника гаража.
Витя скрипнул зубами и полез через плетень…
Вечером с Тоськой случилась истерика. Она билась на кровати в рыданиях, выкрикивая, что молодость проходит, что никому она не нужна, на черта ей эта красота, на черта жизнь такая – лучше утопиться.
– Да что ж ты бесишься-то! – говорила расстроенная мать. – Или я тебя держу? За ногу привязываю? Вон, погляди, Петька Дашкевич какой парень…
– Нужен мне молокосос! – отвечала Тоська.
– Ну, дак взяла бы Виктора простила. Семеновна седни опять заходила – плакалась: переживает он, говорит, шибко, кается.
– Нужен мне женатик!
– Где ж я тебе других-то возьму? – тоже кричала мать. – В печке испеку?!
Майор Витя исковеркал свою судьбу – так дружно решили на улице. Он устроился служить в милицию и попросил назначения куда-то в Горную Шорию – начальником райотдела. Накануне отъезда Витя в два дня женился на шалопутной Верке и увез ее с собой, ополоумевшую от счастья.
Тоська осенью поступила в вечернюю школу.
Клавдия Федоровна достает из портфеля стопку синих тетрадей и низко склоняется над ними.
– Митя Агарков!
Я встаю.
– Я поставила тебе четверку, Митя, – говорит Клавдия Федоровна. – Ты опять написал слово «любовь» без мягкого знака.
I
Вагон наш был уже полный под завязку, а в дверь все лезли и лезли с чемоданами, с мешками, с орущими ребятишками.
– Что за проклятый вагон! – сказал Женька. – Прямо как в разруху.
– Тринадцатый, – ответил Алексеич. – Дополнительный.
Объявили, что до отхода поезда остается две минуты. Я опустил оконное стекло и, обдирая локти, полез наружу.
– Решит брючишки, вражий сын! – ахнула мама.
Они с Кручинихой стояли на перроне, в одинаково подвязанных платочках, и щурили глаза, стараясь разглядеть нас за мутным стеклом.
Настасья Филипповна сразу же вцепилась в мой рукав и запричитала:
– Митенька, уж вы там вместе, родной. Доглядывай за ней, ради Христа. Только с тобой и отпускаю.
Во мне вдруг шевельнулась досада на эту женщину, всегда испуганную и глуповатую, но я сдержался и бойко сказал:
– Есть, тетя Настя! Глаз сводить не буду.
И смутился, представив, что мать и Кручиниха подумали о втором смысле этих нечаянных слов.
Полинка протиснулась в тамбур и махала мне рукой: трогаемся. Я подставил матери щеку и, на ходу ловя ее «Пиши, вражий сын!», схватился за поручни.
Тамбур скоро очистился, и мы с Полинкой остались одни.
Тогда она хитро посмотрела на меня:
– А раньше сводил?
– Чего?
– Глаза.
Ага. Запомнила.
– Вот что, Кручинина, – пробормотал я. – Слышала материнский наказ? Допустим, мне чихать на тебя, но с меня спросят.