Мужчина поежился и спросил:
– Прохладно?
– Не знаю, – ответил я. – По-моему, нет.
– Прохладно, прохладно, – сказал мужчина и ушел, спрятав руки в карманы.
Под утро я немного заблудился и вышел к институту с непривычной стороны. Я перелез через металлическую ограду. Верхние окна института плавились под солнцем. А низ его и весь сквер были еще в тени. На пустой аллее какие-то парни, показавшиеся мне необыкновенно высокими, старательно делали зарядку. С одной из скамеек поднялся Алексеич и шагнул мне навстречу.
– Ты где пропадал, дурной? – спросил Алексеич.
И по его лицу было видно, что он обо всем догадался или ему рассказали.
– Переведусь в другой институт, – сказал я. – Вот сдам последние и переведусь. Не могу я так больше.
– Ну и мысли тебе натощак приходят! – бодро сказал Алексеич. – На-ка вот расческу, распутай чупрыну и пошли шамать.
Совсем он не умеет притворяться, Алексеич. Будто я не вижу, как ему весело на самом деле. Я, конечно, пойду с ним. Наверняка он немало здесь просидел. Караулил меня, психа, переживал.
Мы пошли в самую раннюю на проспекте столовую. Еще минут пять ждали, пока откроется. За только что накрытыми столиками было пусто. Мы сели в уголок, к окну. Подошла молоденькая официантка с припухшими глазами. Видно, тоже совсем недавно прибежала на работу.
– Ну что, по стаканчику бы? – вопросительно посмотрел на меня Алексеич.
– Нельзя, – сурово сказала официантка. – Так рано не подаем.
Алексеич отвел ее в сторону и стал что-то шептать, показывая глазами в мою сторону.
Наверное, вид у меня был не очень жизнерадостный. Официантка сочувственно закивала головой и ушла за перегородку.
– Чего ты ей заливал? – спросил я вернувшегося Алексеича.
– Сказал, что бабушка твоя умерла, у которой ты с двух месяцев воспитывался. А мне тебя подготовить надо.
– Умерла бабушка, Алексеич! – усмехнулся я. – И готовить меня не надо. Я уже готов.
– Да ладно тебе, – сказал он. – Брось, честное слово.
Нам принесли по стакану красного вина и котлеты.
– Знаешь, Митя, – сказал Алексеич, когда мы выпили. – Если хочешь, я ее не одобряю. И его не одобряю. Но любовь я, Митя, одобряю. Мне объяснить трудно, я оратор плохой. Но ты поймешь, у тебя голова светлая. Ну вот помнишь, как ты нас отговаривал в связь поступать? Тогда у тебя слова нашлись, и все такое. И лицо у тебя горело, и красивый ты был. Мы ведь не пацаны, кое-что в жизни видели и все равно рты поразевали. А для нее у тебя нет слов. Ты же ее только воспитывал: туда не ступи, того не делай, в глубину не лезь. Как будто тебя пионерское звено в буксиры приставило. А ей, может, как раз в глубину хочется.