Алексеич уронил на колени шматок пены.
– Так, – сказал он. – Так. Я сейчас… Я быстро. Ты почитай пока… Письмо тебе.
Он кое-как добрился и ушел. А я развернул письмо.
«Сынка! – писала мать. – Видела во сне тебя, и нехорошо. Беспокоюсь – не случилось ли чего… Заходила ко мне Филипповна, жаловалась на Полинку – не пишет. Просила тебя поругать ее. А Григорян Алик, дружок твой, сдал все экзамены до срока. Только на учебу его, сынка, не приняли…»
Алексеич вернулся через несколько часов. Смущенно потоптался у дверей, показал билет на поезд:
– Просила купить. Сегодня едет.
– Институт, значит, побоку, – сказал я. – Самое главное – побоку!..
– Может, и не самое главное институт, Митя, – сказал Алексеич. – Проводить ее надо.
– Нет уж, хватит! Понянчился! Провожай один. Поругать ее, кстати, можешь. Мать вон очень просит.
– Ну, извини, – сказал Алексеич. – Я понимаю, конечно. Там, в тумбочке, билет на футбол. Сходи, если хочешь. Я-то не успею.
Я не пошел на матч. Я стоял на перроне, спрятавшись за киоск «Пиво-воды», и видел широкую спину Алексеича. И Полинку. Алексеич время от времени шумно вздыхал и качал головой. А Полинка что-то быстро говорила ему, улыбалась и вытирала слезы…
IX
У меня остался последний вопрос – разбор предложения. Любого предложения: своего, чужого, из книжки или из головы. Я пишу то, которое знаю назубок и могу разобрать в любое время дня и ночи, даже подвешенный вниз головой: «Их зинге ви дер фогель зингт».
– А чьи это стихи? – растягивая слова, спрашивает немка.
– Гёте! – бойко рапортую я.
– Зо, – говорит немка. – А как будет дальше?
Как будет дальше, я не знаю.
– А что стоит впереди?
Я тоскливо молчу.
– А какого цвета моя лысина?! – гремит невесть откуда взявшийся декан. – Зо?!
Это ужасно, но я не могу понять, какого цвета его лысина, и чувствую, что окончательно проваливаюсь…
Я проснулся и долго еще лежал с закрытыми глазами. Лежал и улыбался. Вчера я сдал последний экзамен. Мне негде больше проваливаться. Немка не стала спрашивать, что там впереди и как будет дальше.
– Зо! – удовлетворенно сказала она, услышав о Гёте, и поставила мне пятерку.
Я открыл глаза и увидел Гену. Он сидел против меня, на бывшей Женькиной кровати, и тоже улыбался.
– Интересно ты спишь, Агарков! – сказал он. – Списки, между прочим, вывесили. Твоя фамилия – первая. А его фамилию, – он кивнул на пустую койку Алексеича, – я забыл.
Я быстренько оделся и побежал вниз. В коридоре, возле дверей приемной комиссии, действительно висели списки. Возле них толпились абитуриенты. Свою фамилию я нашел сразу: она в самом деле стояла первой. Потом в конце отыскал: Черданцев В.А.