Но с другой стороны, Отавиу знал обеих женщин как людей вдумчивых, доброжелательных и разумных. Доверительный, тактичный разговор мог помочь делу. Гонсала вполне могла, не поливая Сан-Марино грязью, сказать ей что-то такое, что направило бы мысли Жулии по другому руслу, по-иному представило притязания Сан-Марино...
Чем больше Отавиу думал, тем спасительнее казалась ему его безумная идея. Как утопающий за соломинку цеплялся он за нее и, наконец, позвонил Гонсале и пригласил в гости.
Мы снова будем говорить на языке цветов? — шутливо спросила Гонсала.
— На языке богов, как вершители судеб, — загадочно ответил Отавиу.
И вот они сидели вдвоем в саду, и Отавиу делился своими мыслями и заботами о Жулии.
— Мне кажется, что дело зашло уже очень далеко, — говорил он.
— Похоже, — согласилась Гонсала. — Она так волновалась, когда он лежал в больнице!..
— Тебе покажется, что я сошел с ума, — наконец сказал оп, — но я подумал, что если ты поговоришь с ней...
— Мне давно уже кажется, что ты самый умный человек на свете, — ласково сказала Гонсала, беря Отавиу за руку. — Хватит притворяться, дорогой. Зачем нам с тобой это?
Отавиу прикусил язык, а потом рассмеялся.
— С тобой я забываю обо всем, — с непередаваемой нежностью сказал он. — Видишь, забыл и о своей маске.
Наверное, это признание было даже важнее признания в любви. Оно смело те преграды, на которые не смела, посягнуть заботливая и деликатная любовь людей зрелых, но теперь она освободилась и могла заявить о себе.
Чем была любовь для немолодых уже людей? Взаимным доверием, пониманием, нежностью, восхищением душевными качествами и... возвращением юной полноты чувств.
Если и были в этот миг счастливые люди в мире, то это были Гонсала и Отавиу. Они забыли обо всем, они принадлежали друг другу со всей полнотой, какую дает душевная близость, со всей щедростью, на какую способна осень, чувствующая приближение печальных дождей.
Им не нужны были слова, им достаточно было крепких объятий и поцелуев, в какие они вкладывали весь свой пыл, всю свою жажду счастья и свои изголодавшиеся души. У них закружились головы, они смотрели друг на друга со счастливым изумлением — ну кто мог подумать, что они способны на такое? И кто сказал, что весна лучше изобильной, плодоносной осени?
И все-таки спустя какое-то время они вернулись к Сан-Марино. Он словно бы нависал над ними, отравляя своей черной тенью ту счастливую безмятежную жизнь, которая могла бы быть их жизнью.
— А почему бы не заявить на него в полицию и распрощаться с ним раз и навсегда? — со свойственной ей решительностью предложила Гонсала.